Великий посев - [3]

– Кольнуло.

– Сильно?

– Пустое, пройдет. – Курбан попытался улыбнуться и погладил жесткие курчавые волосы внука.

– Может, отойдем отсюда? – Атагельды показал на угрожающую трещину, которая, начинаясь от основания, змеилась до самой верхушки песчаного холма. – А то, глядишь, засыплет нас – и косточек не найдут.

– Не бойся, малыш. Этот бархан еще нас переживет, – произнес старый Курбан и, кряхтя, опустился на корточки. Не мог же он, в самом деле, признаться мальцу, что больше не в силах и шагу ступить?..

Успокоенный Атагельды опустился рядом. Несколько мгновений они безмолвно наблюдали, как юркая ящерица, взбежав на крохотный бугорок, бесстрашно застыла на месте, разглядывая их блестящими бусинками глаз. Но едва дед, слегка отдышавшись, заговорил, и при первых звуках его голоса ящерица, вильнув, куда-то исчезла.

– Идем уже четвертые сутки, – покачал головой старик, что-то прикинув. – А конца-края не видать…

– Четвертые сутки? – удивился мальчик. – А я думал, добрых две недели. Скажи, а мы скоро придем на место, о котором ты говорил?

– Скоро, парень, скоро. – На сей раз, запустив ладонь в его шевелюру, дед долго не отпускал руку. Он искоса бросил испытующий полный нежности взгляд на Атагельды. Ну как признаешься ему, что потерял дорогу, утратил путеводную нить в этой безотрадной пустыне?

Курбан достал из котомки флягу, взболтнул ею. Воды оставалось на донце, всего три-четыре скупых глотка, не больше. Последняя еда – сушеные финики – кончилась вчера. «Значит, здесь и суждено нам погибнуть, – с внезапным спокойствием, рожденным безнадежностью, подумал старик, окидывая взглядом пространство вокруг себя. Что ж, наугад пустыню не пересечешь… Сделав несколько глотков из фляги, мальчик лег на бок, поджал ноги, закрыл глаза от косых лучей солнца, клонящегося к закату, и задремал.

«Итак, конец, – продолжал размышлять Курбан. – Но лучше погибнуть здесь, в пустыне, вольным человеком, чем там, в городе, на кровавой плахе, под топором палача эмира».

– Дед, а за что эмир хотел отрубить тебе голову? – спросил Атагельды, внезапно открывая глаза. Ход их мыслей был настолько одинаков, что старик вздрогнул.

– Прогневал я земного владыку, – вздохнул Курбан, – своей строптивостью. Попозже расскажу тебе подробно, когда выберемся отсюда.

– Думаешь, выберемся, пересечем пустыню? – по-взрослому спросил Атагельды.

Дед промолчал.

Хотя солнце уплывало в закат, жара медлила, не отпускала.

«Скажу ему всю правду, если он и сам до сих пор не догадался», – с внезапной решимостью подумал Курбан, но посмотрел на Атагельды и осекся: тот снова задремал.

Дед откинулся спиной на стенку бархана, не думая о грозной трещине, грозящей привести в движение многие тонны песка. Глубокие морщины, изрезавшие его лицо, придавали ему сходство с корой старого дерева. Особенно много морщин сосредоточилось на лбу. Выцветшие глаза печально выглядывали из-под сросшихся бровей, он подложил котомку под локоть, чтобы не так жег песок, и погрузился мыслями в недавнее прошлое.

…Они жили на окраине города, расположенного на скрещении оживленных караванных дорог. Их мазанка приткнулась к огромному караван-сараю, где днем и ночью было людно и шумно: одни приезжали, другие собирались двигаться дальше, далеко окрест разносились крики погонщиков верблюдов, звон медной посуды, крики и ругань носильщиков, степенный говор пышнобородых купцов.

Кузница Курбана располагалась поодаль, у самой дороги, так что дышать приходилось пылью, поднятой бесчисленными копытами. Зато работы, слава аллаху, хватало. Подковать животину нужно всем – и богатому всаднику, гарцующему на снежно-белом арабском жеребце, и бедному дехканину, под которым еле плетется тощий верблюд. Да мало ли кому еще?..

Однажды из караван-сарая за ним прислала богатая госпожа, у которой сломалась повозка, обитая рытой китайской тканью. Она дала ему целый золотой, который старик берег как зеницу ока. Он и сейчас пощупал его в кармане – маленький кружок, нагревшийся от солнца. Ну и что, разве золото всесильно? Разве спасет оно их от мучительной смерти?

А однажды степенно подъехал к кузнице на заморенном коне старик с белой как лунь бородой.

Гость степенно спешился, испросив разрешения, завел коня в тень и первым делом попросил воды не для себя, а для него. Только освободив коня от поклажи, разнуздав его и задав корму, седобородый незнакомец принял из рук Курбана пиалу с ледяной водой из артезианского колодца. О, блаженные времена, когда можно было пить сколько угодно!..

Они проговорили тогда всю ночь, устроившись во дворе под дырявым навесом. Атагельды давно спал, так и не дождавшись конца их беседы.

Старик, видимо, был устадом, – знаменитым придворным поэтом, который услаждал слух эмира. Певец не потрафил ему, и владыка выгнал старца, лишив всего имущества. Об этом пришелец говорил больше намеками, но Курбан и так без труда представил себе, как вчерашний богач ходит по базару, выискивая клячу подешевле, чтобы хватило на нее горсти медных дирхемов, глухо позвякивающих в кармане.

– Жаль мне твою клячу, устад, – заметил Курбан, переведя взгляд с собеседника на редкую крышу, сквозь которую просвечивали звезды, спелые, словно гроздья бухарского винограда. – А тебя жаль еще больше: боюсь, недалеко унесет тебя конь от эмирского гнева.