Великий лес - [15]

Двери в сени со стороны подворья он застал открытыми. Прошел прямо в свою комнату и, не зажигая света, разделся и лег в холодную мягкую постель, которую оставил для него Хорст Собота. Раненая рука болезненно пульсировала. Марын чувствовал, что у него температура и от боли он, видимо, не сможет заснуть. В малюсеньком несессере в шкафу он держал свои профессиональные инструменты: одноразовые шприцы, ампулы с невралгином, люминалом и другими средствами. Но ему не хотелось вставать с постели, чтобы сделать обезболивающий или снотворный укол, боль не была такой уж острой. И вообще не стоило лазить в этот несессер, потому что он принадлежал к другому миру, а тот мир провалился в пропасть.

Чего хотел от него Хорст Собота? Ага, чтобы он победил лес. Что это значило – победить лес? Зачем? Потому что лес отнимал у людей душу? Конечно, те лесники в доме Кулеши не имели души, потому что иначе разве помогали бы мужу насиловать жену? Вместо души кто-то напихал в них кучу мусора.

Боль равномерно пульсировала в руке, потом Марын почувствовал в себе какую-то новую странную тяжесть. Что-то внутри сжималось, сосало, мучило. Чем это было вызвано? Просто ему пришло в голову, что он за всю жизнь ни разу не воспротивился злу. Всегда он поступал Так, как сегодня. Когда начиналось что-то плохое, он просто уходил, чтобы этого не видеть. Может, эта молодая женщина в самом деле сегодня не хотела, чтобы ее отделал ее собственный муж. Нигде не .сказано, что она – чья-то вещь для забавы. По правде говоря, хватило бы, чтоб Марью встал со стула или даже не вставая закричал тем мужчинам: «Эй, вы, с ума сошли?» – и они опомнились бы от пьяного помешательства и отпустили женщину в спальню. Ничем бы Марыну это не грозило, может, завтра Кулеша был бы ему даже благодарен за этот предостерегающий окрик, потому что наверняка не очень приятно иметь дело со своей женой, когда приятели держат ее, чтобы она не кусалась. Но это было особенностью Марына: не противиться. Действительно ли он не догадывался, слушая Бундера (почти всю ночь они тогда проговорили), что тот замыслил что-то плохое? И ничего. Не воспротивился. Некоторые говорили, что Марын очень смелый. В действительности у него, наверное, был только специфический вид отваги. Ведь настоящая смелость – это способность противостоять злу. А его на это не хватало. Как в том лесничестве...

Он услышал шум леса, похоже, сорвался ветер. Лес шумел, потом заревел, словно бы там, за домом, разлилось огромное, пенящееся волнами море. Хорст Собота сказал Марыну, что понимает язык леса. Марын невольно вслушивался в шум деревьев, окружающих дом, и внезапно ему на минуту почудилось, что он начинает различать в этом шуме отдельные голоса. Он услышал плач женщины, потом громкий голос, напоминающий Хорста Соботу. Потом снова женские причитания, быстро произнесенные слова, которых Марын был не в состоянии отделить одно от другого и понять. И снова словно бы что-то говорил мужчина, долго и монотонно, пока сильные порывы ветра не заглушили эти звуки. Крыша дома затрещала под напором ветра, заскрипела старая лестница, ведущая наверх, и хлопнула дверь.

И вдруг неизвестно отчего шум лесных деревьев принес ему слова и мелодию баллады, которую когда-то пел под гитару Петер Сванссон. Слова песни и голос Сванссона давно стерлись или затерялись в памяти Марына, и только теперь он снова услышал ее так четко, словно это было не десять лет тому назад, а только вчера. В нем ожила тоска по молодости, по той не правде, в которой он жил и которой поддался так сильно, что едва не изменил так, как Иво Бундер. Это именно тогда, десять лет назад, тоже что-то в нем растрескалось, уже, наверное, навсегда, и сделало его кем-то другим, новым. Он бы, наверное, не расстался со своей душой возле дома Бернадетты Баллоу, если бы накануне в нем не образовалась эта трещина, похожая на трещину в колоколе, который с тех пор издавал только фальшивый звук. Другое дело, что он был сделан словно бы из специального сплава с добавлением чего-то такого, что оказалось нестойким перед такой трещиной. Десятки раз он задавал себе вопрос, отчего именно его, Юзефа Марына (хоть тогда его звали совсем по-другому), на втором курсе выловили из огромной массы студентов и спросили, не хочет ли он приобрести совершенно другую специальность. Может быть, так сделали потому, что он в совершенстве знал два иностранных языка, что считался юношей выдающейся красоты и легко вступал в контакты с женщинами, позволяя себя любить. Потому что о себе рассказывал мало, но обладал такой редкой у других людей чертой – умел слушать чужие исповеди? Он сразу ответил «да», сам не зная почему. Десятки тестов и исследований, которым он впоследствии подвергся, должны были найти подтверждение того, что в его личности есть то «что-то», чего никогда не называли, но что таилось в нем очень глубоко, если он так сразу ответил «да», чувствуя, что он наконец отыскал свою настоящую жизненную дорогу. Психологи, которые долго копались в его мыслях и даже в подсознании, наверное, знали научное название этого «чего-то», что, возможно, было уже в его генах, но он никогда не получил разъяснения. Наверное, они догадывались, что он будет необычайно полезен, станет шестеренкой в их точном механизме, раз его готовили индивидуально по многим наукам, о которых простой смертный даже не догадывается, что они есть в природе. Каждый год после экзаменационной сессии (он ведь одновременно получал и обычное образование) ему вручали паспорт, немного чужих денег, теплый спальный мешок. Только в первый раз он спросил, куда он должен ехать и, что делать. Его шеф (или человек, которого он считал своим шефом) пожал плечами: «Езжай, куда хочешь и делай что хочешь. Попросту живи». И он поехал куда глаза глядят – в вытертых джинсах и драной куртке, со спальным мешком и маленькой пачкой чужих денег, которые у него скоро кончились. Он должен был подрабатывать где придется, случалось и так, что он просил милостыню, потому что был голоден. Но тогда таких, как он, скитались сотни и даже тысячи – молодые ребята и молодые девушки. Они кочевали вдоль огромных автострад, целыми днями ждали, что найдется такой, кто захочет пустить их в автомобиль и подвезти с одного места на другое. Не имело значения, где они были и куда ехали, только бы перемещаться с места на место и утверждаться в убеждении, что они совершенно свободны.