Великие русские старцы - [179]

◊ Тщеславие и гордость — одной закваски, различие же оных такое: тщеславие побуждает высказывать свое благочестие или свой ум, дорожить мнением людей, любить похвалу, склонно к человекоугодию, боится ложного стыда человеческого и подобное. Гордость же обнаруживает себя порывами гнева, смущением, презорством, осуждением и уничижением ближних, надымая душу самомнением и возношением о своих делах и достоинстве, или внешнем или внутреннем. Плод гордости: падение мужей и духовных; и вообще падения людей и жизнь нехристианская и все бедствия человеческие, в отношении души и тела, началом своим имеют гордость. Как и напротив, началом и основанием всего благого есть смирение.

Преподобный Амвросий (1812–1891)

В Оптину пустынь будущий великий старец преподобный Амвросий (Гренков) был направлен старцем Иларионом Троекуровским, который сказал: «Ступай в Оптину и будешь опытным». Отец Амвросий был келейником старца Макария и ближайшим его учеником. Как человек образованный, отец Амвросий принял большое участие в важном деле, предпринятом преподобным Макарием, — в переводе на русский язык и издании творений древних великих пустынножителей о монашеской жизни.

Уже с самого поступления в скит выделялся отец Амвросий своей приветливостью. Постепенно вырабатывалась в нем та высота духа, та сила любви, которую он посвятил на помощь людскому горю и страданию, когда сделался старцем. Тихо, без потрясения, по смерти старца Макария паства его перешла к преподобному Амвросию.

Любить ближних так, чтобы желать им всякого счастья, благословляемого Богом, и стараться доставить им это счастье, — было его жизнью и его дыханием. И в этом потоке любви, который буквально обливал всякого, приходившего к отцу Амвросию, была такая сила, что она чувствовалась без слов, без действий. К нему довольно было только подойти, чтобы почувствовать, как сильно он любит, и, вместе с этим, в ответ на его чувство открывалось сердце приходившего, рождалось полное доверие и самая тесная близость. Каким образом возникали такие отношения — это тайна отца Амвросия.

Он слушал, сидя или полулежа на своей низенькой кроватке, все понимал еще лучше, чем тот, кто рассказывал. Собеседник знал, что в эти минуты старец весь вошел в его жизнь и заботится о нем больше, чем он сам. А могло быть так потому, что свое собственное существо отец Амвросий позабыл, оставил, отрекся от него и на место этого изгнанного «я» поставил своего ближнего и перенес на него, но в сильнейшей степени, всю ту нежность, которую люди тратят на себя.

У преподобного Амвросия можно было искать разрешения всех вопросов. Ему поверяли как самые заветные тайны внутренней жизни, так и денежные дела, торговые предприятия, всякое жизненное намерение.

Любовь преподобного шла рука об руку с его верой. Он твердо, непоколебимо верил в человека, в его Божественную душу. Он знал, что в самом сильном искажении человеческом, там, где-то далеко, лежит искра Божественного дара, и эту искру чтил преподобный Амвросий. Уже тем была велика его беседа (как бы ни был грязен тот, кто говорил с ним), что она давала грешнику сознание, что святой старец смотрит на него как на равного, что поэтому он не окончательно погиб и может возродиться. Он самым падшим людям подавал надежду, бодрость и веру, что они могут стать на новый путь.

С утра до вечера к нему приходили люди с самыми жгучими вопросами, которые он усваивал себе, которыми в минуту беседы жил. Он всегда разом схватывал сущность дела, непостижимо мудро разъяснял его и давал ответ. Но в продолжение десяти — пятнадцати минут такой беседы решался не один вопрос, в это время батюшка вмещал в своем сердце всего человека, со всеми его привязанностями, его желаниями, — всем его миром внутренним и внешним. Из его слов и его указаний было видно, что он любит не одного того, с кем говорит, но и всех любимых этим человеком, его жизнь, его вещи. Предлагая свое решение, преподобный Амвросий имел в виду не какое-нибудь отдельное дело; он смотрел на всякий шаг со всеми его разнообразными последствиями как для этого лица, так и для других, для всех сторон всякой жизни, с которыми это дело сколько-нибудь соприкасалось. Каково же должно быть умственное напряжение, чтоб разрешить такие задачи? А таких вопросов, и каждый помногу, предлагали ему ежедневно несколько десятков мирян, не считая множества монахов и тридцать — сорок писем, приходивших и отсылавшихся ежедневно. При такой громадной работе, продолжавшейся тридцать лет изо дня в день, в этой бесконечной сети самых запутанных и тонких отношений, самых отчаянных жизненных положений, ни разу не ошибиться, ни разу не сказать: «Я тут ничего не могу, я не умею» — это сила не человеческая. Старец говорил не от себя, а по вдохновению Божию; было видно, что иногда он берет свой ответ откуда-то извне. Его слово не было только словом опытного старика — оно было со властью, основанной на близости к Богу, давшей ему всезнание.

Много говорилось о прозорливости преподобного. Он старался скрыть от людей этот свой дар и не имел обыкновения предсказывать. Но в тех советах, которые он давал, этот дар обнаруживался во всем своем непостижимом величии.