Великие русские писатели XIX века - [25]

В сохранившихся главах второго тома странствия Чичикова продолжаются; появляются новь «типы»: толстяк-обжора Петр Петрович Петух, бравый вояка генерал Бетрищев, ленивый и мечтательный «байбак» и «коптитель неба» Тентетников. Юмор автора заметно ослабевает, творческие силы его убывают. Художника часто заслоняет моралист-проповедник. Неудовлетворенный своим трудом, Гоголь перед смертью сжег второй том.

Словесная ткань «Мертвых душ» необычайно сложна. Гоголь издевается над романтическими «красотами слога» и стремится к точности и детальной записи действительных фактов. Он пересчитывает все пуговицы на платье своих героев, все прыщики на их лицах. Ничего не пропустит он – ни одного жеста, ни одной гримасы, ни одного подмигивания или покашливания. В этой нарочитой торжественности изображения мелочей, в этом пафосе возвеличения ничтожества – его беспощадная ирония. Гоголь уничтожает своих героев смехом: Чичиков надевает свой фрак «брусничного цвета с искрой» – и клеймо пошлости уже навсегда ложится на его образ. Ирония и «натуральная живопись» превращают людей в манекены, вечно повторяющие все те же механические жесты; жизнь Умерщвлена и разъята на бесчисленное множество бессмысленных мелочей. Воистину страшное царство «мертвых душ»!

И вот внезапно, неожиданно в этот затхлый и душный мир влетает свежий ветер. Насмешливый прозаик уступает место восторженному поэту; прерывается педантически-подробное описание пошлых лиц и убогих вещей и разливается поток вдохновенной лирики. Автор умиленно вспоминает свою юность, взволнованно говорит о великом назначении писателя и с исступленной любовью простирает руки к родине. На фоне холодной насмешки и злой сатиры эти лирические взлеты поражают своей огненной поэзией.

Чичиков в своей бричке выехал из города NN, тоскливо и уныло потянулись по сторонам дороги «версты, станционные смотрители, колодцы, обозы серые деревни с самоварами, городишки, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные…». Перечисление это напоминает не столько описание пейзажа, сколько инвентарь какой-то убогой рухляди… и вдруг Гоголь обращается к России:

«Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу!.. Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль перед твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи… у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»

1845 – самый трагический в жизни Гоголя: вдохновение его покидает, работа над «Мертвыми душами» превращается в чудовищную пытку, кончающуюся нервными припадками. В отчаянии решает он, что призвание его – не литература, а религиозно-нравственная проповедь. Он издает сборник статей «Выбранные места из переписки с друзьями». Их духовно-общественное значение не было понято современниками, и на Гоголя обрушились и враги и друзья. А между тем в «Переписке» были им намечены все черты, характеризующие великую русскую литературу, ставшую мировой: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство. От Гоголя все «глубины» нашей словесности: и учение Толстого, и проблемы Достоевского, и искания Розанова, и религиозное возрождение начала XX века.

Перед русским сознанием Гоголь поставил вопрос религиозного оправдания культуры. «Мне ставят в вину, – пишет он, – что я заговорил о Боге. Что же делать, если говорится о Боге? Как молчать, когда камни готовы завопить о Боге?» Провал «Переписки» истолковывается автором как личный грех: он томится чувством богооставленности; идет в Святую Землю, чтобы замолить свои грехи и грехи России. Но и у Гроба Господня сердце его остается черствым. Он просит мать молиться о нем «Напоминаю вам об этом потому, что теперь более чем когда-либо чувствую бессилие моей молитвы».

В ночь на 12 февраля 1852 года Гоголь сжигает подготовленный к печати второй том «Мертвых душ». По словам Погодина, «придя в комнату, он велел подать из шкафа портфель, вынул оттуда связку тетрадей, перевязанных тесемкой, положил их в печь и зажег их свечой из своих рук. После того, как обгорели углы у тетрадей, он заметил это, вынул связку из печи, развязал тесемку и, уложив листы так, чтобы легче было приняться огню, зажег опять и сел на стул перед огнем, ожидая, пока все сгорит и истлеет. Тогда он, перекрестясь, воротился в прежнюю свою комнату, лег на диван и заплакал».