Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени - [30]
Обычный принцип поведения состоит как раз в том, чтобы всячески демонстрировать противоположную мотивацию. Дающий может попросту уронить предмет на землю, а получающий сделает вид, будто поднял его случайно или даже предоставит это сделать одному из своих слуг. Рассматривать с интересом полученный предмет значит грубейшим образом нарушать общепринятые нормы поведения. А поскольку у нас есть все основания полагать, что подобная реакция, весьма далекая от простоты и естественности, не является результатом искреннего безразличия к материальной стороне сделки, то мы вправе видеть в церемониальном оформлении обмена особый нейтрализующий механизм, призванный ограничить сферу действия обменных операций.
Имеющиеся у нас фактические данные не позволяют говорить о том, что местные рынки когда-либо возникали из индивидуальных актов обмена. Как бы смутно ни представляли мы себе происхождение местных рынков, можно утверждать с определенностью, что этот институт с самого начала был тесно связан с особыми мерами предосторожности, призванными защищать господствующий в данном обществе экономический строй от разрушительного влияния психологии рыночных механизмов. Мирный характер рынка обеспечивался с помощью ритуалов и церемоний, которые ограничивали сферу его действия и в то же время позволяли нормально функционировать в отведенных ему узких рамках. Важнейший результат существования рынков — зарождение городов и городской цивилизации — явился, в сущности, итогом весьма парадоксального процесса, ибо города, детище рынков, служили не только их защитой, но и тем средством, которое препятствовало экспансии рынков в сельскую местность, ограждая таким образом от их воздействия господствующий в данном обществе хозяйственный уклад. Пожалуй, лучше всего эту двойственную функцию городов в отношении рынков передают два родственных глагола — «содержать» и «сдерживать»: города заключали в себе, «обвивали» рынки и в то же время не позволяли им развиваться.
Если акты обмена жестоко ограничивались системой особых запретов, имевших своей целью помешать данному типу человеческих связей причинить ущерб экономической организации в собственном смысле слова, то дисциплина рынков была еще более строгой. Приведем пример из жизни туземцев чага: «Рынок следует регулярно посещать в установленные дни. Если же какое-либо происшествие не позволит открыть рынок в течение одного и более дней, торговля может быть возобновлена лишь после того, как рыночная площадь подвергнется обряду очищения… Каждое связанное с пролитием крови преступление, совершенное на рыночной площади, требует немедленного искупления. С этого момента ни одна женщина не вправе покинуть рыночную площадь, а к товарам запрещено прикасаться: они должны быть очищены, и только после этого их можно будет унести с рынка и употребить в пищу. Тотчас же следует принести в жертву, самое меньшее, козла. Если же какая-либо женщина родит прямо на рыночной площади или у нее случится выкидыш, потребуются более ценные жертвы и более серьезное искупление. В таком случае в жертву приносят молочное животное. Кроме того, жертвенной кровью дойной коровы очищают двор вождя. Подобным же образом, деревня за деревней, окропляют всех женщин в стране».[22] Едва ли подобные правила способны были облегчить распространение рынков.
Типичный местный рынок, на котором хозяйки покупают продукты для своих повседневных нужд, а производители хлеба и овощей и местные ремесленники выставляют свои товары на продажу, отличается поразительным безразличием к факторам места и времени. Подобные собрания людей широко распространены в первобытных обществах, мало того, даже в самых развитых странах Западной Европы их характер практически не менялся вплоть до середины XVIII в. Они представляют собой дополнение к господствующему в данной местности жизненному укладу и почти не отличаются по своей природе, идет ли речь о каком-то центрально-африканском племени, о «cite»[23] меровингской Франции или о шотландской деревне эпохи Адама Смита. Но то, что можно сказать о деревне, справедливо и в отношении города. По существу, местные рынки — это рынки «соседские», обслуживающие население определенного района, и они хотя и играли заметную роль в жизни общества, нигде не обнаруживали стремления преобразовывать по собственной модели господствующий экономический уклад. Отнюдь не местные рынки стали отправным пунктом в развитии внутренней, или национальной, торговли.
Фактически внутренняя торговля в Западной Европе возникла благодаря вмешательству государства. Вплоть до эпохи торговой революции то, в чем мы можем усмотреть национальную торговлю, представляло собой торговлю городскую. Ганзейцы не были немецкими купцами, они составляли корпорацию торговой олигархии, члены которой происходили из самых разных городов на побережье Балтийского и Северного морей. Ганза вовсе не «национализировала» германскую хозяйственную жизнь, напротив, она сознательно стремилась отрезать от торговли внутренние районы Германии. Торговля Антверпена или Гамбурга, Венеции или Лиона никоим образом не являлась голландской или немецкой, итальянской или французской. Не был исключением и Лондон, так же мало в этом смысле «английский», как Любек — «немецкий». На торговой карте тогдашней Европы следовало бы обозначить одни лишь города, сельские же местности представляли бы собой белые пятна: в том, что касается организованной торговли, они как бы не существовали. Так называемые «нации» были чисто политическими образованиями, к тому же весьма рыхлыми, состоявшими в экономическом отношении из бесчисленного множества крупных и мелких самодостаточных домашних хозяйств и незначительных местных рынков в деревнях. Торговля была сосредоточена исключительно в самоуправляемых городах, которые вели ее либо как торговлю местную, с близлежащей округой, либо как дальнюю, причем эти виды торговли были строго отделены друг от друга, и ни тому ни другому не позволяли стихийно проникать в сельские районы.
