Великая мать любви - [34]

Никита нажал. Дверь открылась.

— Is anybody there?[21] — провозгласил Никита с округлым, близким к английскому Британских островов произношением. Можно было тотчас догадаться, что Никита учился языку в специальном советском учебном заведении, а не как я — на 42-й улице в Нью-Йорке.

— Шагай, чего там. — Я подтолкнул его.

Мы вошли. И оказались среди зачехленной мебели. Мебели было ненормально много. Под самым большим чехлом угадывался носорожий корпус рояля. От одной из стен, застекленной, на замаскированную мебель падали геометрические пятна света. Темный паркет хорошего качества лоснился, ухоженный, в тех местах, где мебели не было. За застекленной стеной угадывалось нечто вроде гигантского стога сена — бигсюровская природа, неподрезанная и буйная.

— Is anybody there? — повысил голос Никита.

— Они знают, что мы должны приехать?

— Я договорился вчера по телефону. Странно…

— Может быть, их убили? — предположил я.

— Здесь такого не может быть. Это тебе не Нью-Йорк, Эдвард, — подала из-за моей спины голос Джули. Я не разделял ее уверенности, но возражать не стал. Через незакрытую дверь мы прошли в меньшего размера комнату, так же уставленную зачехленной мебелью, а из нее в другую, без сомнения библиотеку, судя по количеству книжных шкафов.

— Почему он не зачехлит свои книги? — спросил я издевательским тоном. У меня уже начал создаваться определенный образ Натана Аргуса.

Никто не отреагировал на мою иронию. Все были заняты поисками Аргусов.

— Натан! Найоми! — прокричал Никита. Молчание.

— Двинемся дальше, — предложил я. — Обшарим дом и обнаружим трупы. Если их только не закопали в лесу. Кстати, мы можем поселиться здесь, вы и мы. Я беру себе самый скромный, третий этаж с телескопом… По утрам станем писать, а к обеду выходить в главную гостиную, к камину. Где, кстати говоря, главная гостиная, ребята?

Мечтам моим не суждено было продлиться, потому что где-то в глубине дома шумно раскрылась дверь. Раздался звук шагов и механический шум не то радио, не то ТиВи. Обрадованный Никита вскрикнул: «Натан! Найоми!» — и устремился к выходу из библиотеки. Мы последовали за ним… И оказались именно в главной гостиной. И там был камин, у которого я предлагал Никите встречаться после писательских трудов. Со второго этажа в гостиную спускалась красивая лестница темно-красного дерева, и по ней двигалась вниз женщина с седыми волосами. В темном платье-балахоне до пят.

— Никита, — сказала женщина. И добавила: — Пам. — На лице ее появилась скупая улыбка. Не потому, что женщине не хватало нужного количества чувств для улыбки нескупой и широкой, но лишь потому, что женщина отлично знала, как функционирует механизм мышц ее лица. Знала, что каждая улыбка углубляет морщины на 0,000001 микромиллиметра.

— Мы уже решили было, что вас нет дома, — сказал Никита, проделав осторожную процедуру целования с миссис Аргус. При взгляде на них у меня возникло впечатление, что они оба боялись, чтобы миссис не распалась от взаимных поцелуев. Однако, по моему мнению, она выглядела крепкой миссис.

— I beg your pardon,[22] Никита, — сказала дама. — Натан завозился в видеокомнате, а оттуда совсем не слышен дверной звонок.

Я заметил, что миссис произнесла имя Никита с явным удовольствием. Русский должен быть русским и откликаться на имя Иван, или Степан, или Никита. Тогда все довольны. А если русский, как я, разгуливает по миру с именем Эдуард, это разочаровывает иностранные народные массы.

— Ой! — спохватился носитель настоящего русского имени, увидев, что миссис Аргус, мистически улыбаясь, смотрит сверху вниз на меня и Джули. — Я хочу представить вам моих друзей… — Далее Никита продемонстрировал хорошие манеры. Вначале представил застеснявшуюся Джули в голубом платье, потом — меня.

— Вы тоже писатель, как Никита, — сказала миссис утвердительно.

— Йес, — сказал я. — К сожалению. — В те времена я еще утруждал себя кокетничаньем подобного рода. На самом деле я никогда не сожалел о том, что я писатель, но гордился и горжусь этим. Не понравилось мне только «тоже». Я считал себя куда более интересным писателем, чем модернист Никита.

К моему удивлению, миссис сочувственно вздохнула.

— О да, я понимаю, как тяжело быть писателем. Особенно вам, русским изгнанникам. А вы знаете, что я тоже русская? Никита вам говорил? Моя мама родилась в России… В городе Бердичев.

Я вежливо воскликнул: «О, Бердичев!» — и заткнулся. Она предложила нам пройти наверх в видеокомнату, где Натан заканчивает какие-то труды, которыми он занимался весь день. Мы затопали по лестнице вверх. На стене вдоль лестницы висели хорошо обрамленные гравюры, изображающие рыцарей, красавиц, нюхающих цветы, и пажей с крупными ляжками. Народ на гравюрах отсутствовал. Я вздохнул об этом прекрасном времени пустых лесов и гулких площадей.

В комнате, напоминающей лабораторию папы Франкенстайна, среди скопления приборов, не говорящих ничего ни уму ни сердцу (я заметил среди них штук десять ТиВи-экранов), расхаживал сам Натан Аргус в белом халате. Облик Аргуса мне безоговорочно понравился.

Мне импонировали его скупые монгольско-еврейские черты лица. Желтая кожа, натянутая на висках, и чик-бонс. Его аккуратная седая бородка (усов не было) еще нестарого китайского философа-скептика. Сам Натан Аргус, вне сомнения, прекрасно сознавал все преимущества своей внешности и разумно акцентировал их. Его черный френч модели «а-ля президент Сукарно» застегнут был под горлом, контрастируя с расстегнутым халатом. На нормального американского писателя, каковых я встретил в свое время на восточном берегу в Нью-Йорке с полдюжины, он не походил. Нью-йоркский писатель, обыкновенно овервэйт, запущен, подстрижен кое-как и отличается демократической простотой костюма, варьирующегося от разновидности «а-ля мелкий бизнесмен» (акрилико-полиэстеровая пара) до разновидности джинсы-борода — наследие, оставленное прокатившимся тайфуном хиппи-движения. Аргус был особый. Это я тотчас отметил. Он утруждал себя игрой.