Великая легенда - [36]

Внезапно мне пришла в голову идея.

— Насколько близко ты знаешь этого Эпистрофа? — спросил я. — Он твой друг?

— В какой-то степени. Мы с ним члены одного тайного общества.

— Ты мог бы попросить его об одолжении?

— Разумеется. Но предупреждаю тебя, Идей, Оилея не удастся смягчить ни его брату, ни кому-либо другому. Он тверд, как железо.

— Знаю, но выслушай мой план. Времени мало — мы должны действовать быстро. Иди к Эпистрофу, скажи ему, что ты мой друг, и попроси его походатайствовать за меня перед Оилеем. Объясни ему, что я ненавижу Гекамеду и люблю Гортину, но опасаюсь ее страсти — он не поверит, если мы пересолим. Добавь, что, если бы я хотел взять себе рабыню, несомненно выбрал бы Гортину, но сейчас хочу избавиться от обеих. Попроси его убедить Оилея вынести решение в соответствии с моими пожеланиями.

Кисеей одобрительно улыбнулся:

— Неплохая выдумка. Думаешь, Оилей попадется на приманку?

— Будем надеяться. По крайней мере, это лучшее, что мы можем сделать. Поторопись, иначе будет слишком поздно. Повидав Эпистрофа, встреть меня у дверей храма и обними на глазах у Оилея, А сейчас уходи.

Как только Кисеей удалился, я стал переодеваться для выхода, так как храм Фамира находился в западном конце города, довольно далеко от дворца. На душе у меня было скверно — я считал, что Гекамеда для меня потеряна, ибо план, доверенный мной Киссею, был ненадежен и имел мало шансов на успех.

Моя идея заключалась в том, чтобы заставить Оилея поверить, будто мои желания прямо противоположны тому, каковы они были на самом деле, и таким образом побудить его вынести благоприятное для меня решение. У меня оставалась хрупкая надежда перехитрить этого старого лиса.

Закончив приготовления, я направился в комнату Гекамеды снова предупредить ее, чтобы она никого не впускала в мое отсутствие. Каково же было мое удивление, когда она встретила меня у двери, закутанная в плащ.

— Куда ты? — спросил я.

— С тобой в храм, — ответила Гекамеда, словно это было само собой разумеющимся.

Я изумленно уставился на нее, думая о том, каким образом эта странная фантазия пришла ей в голову.

Когда я объяснил, что ей не подобает меня сопровождать, она, казалось, не поняла, хотя, насколько я знал, законы Тенедоса не слишком отличались от троянских.

— Но я хочу пойти! — воскликнула Гекамеда, как будто это решало вопрос.

У меня не было времени на споры, поэтому я удалился, строго приказав ей оставаться в покоях до моего возвращения.

Я был настолько поглощен своими мыслями, что не заметил, как оказался возле храма. Верный своему слову Кисеей встретил меня у входа и крепко обнял.

— Ловушка расставлена, но птичка хитра, — шепнул он мне на ухо, когда мы вместе входили в храм.

Один из старейших в Трое, храм Фамира был также одним из самых впечатляющих. Даже такой скептик, как я, входя в него, испытывал чувство благоговейного восторга. Тусклое серое помещение действовало на меня куда сильнее ослепительной белизны храма Аполлона — стройные колонны, исчезающие в тумане свода, словно возносили душу в высшие сферы.

Все было изготовлено из серого антикского камня, вплоть до алтаря жреца, стоящего в дальнем конце храма высоко над головами молящихся.

Под алтарем лицом к двери сидели пять человек.

Один из них был советник Трои по семейным делам, в чьи обязанности входило сообщать волю богов троянским властям; другой, по словам Киссея, был Эпистроф, брат Оилея. Остальных я не знал, но решил, что это низшие служители храма.

Жрец Оилей стоял спиной к алтарю — его голова и плечи возвышались над перилами. Когда мы с Киссеем искали скамью в передней части храма, я заметил, что он смотрит на меня и его маленькие глазки горят торжеством.

Я спокойно выдержал его взгляд.

Как только мы сели, где-то сзади громко прозвонил колокол. Мужчины на скамье под алтарем — за исключением советника, усердно писавшего что-то на свитке пергамента, словно от этого зависела его жизнь, — вскочили на ноги и устремились в разные стороны.

Один поднялся на алтарь, двое других сняли крышки с маленьких урн, где курился фимиам, а четвертый наполнил до краев золотую чашу священным вином и с торжественным видом отпил из нее.

Внезапно послышался голос Оилея:

— Идей может заслужить милость богов своим пожертвованием.

Эпистроф приблизился к скамье, где сидели мы с Киссеем, и протянул руку. Я вынул из-за пояса и вручил ему шесть золотых монет — плату за рассмотрение дела.

Их звон, казалось, послужил сигналом — служители подбежали к подножию алтаря и стали выполнять какие-то замысловатые движения. Я понял их смысл, когда из-под перил потянулись вверх струи дыма, увеличиваясь в размере, покуда передняя часть алтаря вместе с головой и плечами жреца не скрылась из виду.

Запах дыма становился все резче.

Опустившись на колени, служители запели в унисон. Я не понимал, как они могут открывать рты, не задыхаясь от фимиама. Голоса заполняли помещение, дым змеился вокруг колонн, все поплыло у меня перед глазами. Маленький советник продолжал невозмутимо строчить пером.

Это продолжалось достаточно долго — фигура жреца, общающегося с богами, оставалась невидимой. Я начал думать, что боги обратили свой гнев по верному адресу и задушили Оилея дымом, — когда внезапно пение прекратилось и я услышал его звучный монотонный голос: