Великая и ужасная красота - [3]

— Нет-нет, мэмсахиб, я просто ужасно неловок!

Он вдруг гасит улыбку, а вместе с ней отбрасывает и тон бодрого простачка. И тихо шепчет матушке на безупречном английском:

— Цирцея рядом…

Для меня это звучит бессмыслицей, которую бормочет очень умный вор, чтобы отвлечь наше внимание. Я собираюсь сказать это матушке, но выражение крайнего ужаса на ее лице заставляет меня похолодеть. Она резко оборачивается и начинает оглядывать уличную толпу так, словно ищет потерявшегося ребенка.

— Что такое? — спрашиваю я. — Что все это значит?

Но мужчины уже исчезли. Они растворились среди людей, оставив лишь отпечатки ног в пыли.

— Что этот человек сказал тебе?

Матушка говорит ледяным тоном:

— Ничего. Он явно был не в себе. Нынче на улицах небезопасно.

Я никогда не слышала, чтобы моя мать говорила вот так. Так жестко. И в то же время так испуганно.

— Джемма, я думаю, мне лучше пойти к миссис Талбот одной.

— Но… но как же печенье?

Вопрос был безусловно глупым, но сегодня мой день рождения. Конечно, мне не хотелось проводить его в гостиной миссис Талбот, но мне уж точно не хотелось провести его и дома, в одиночестве, всего лишь потому, что какой-то сумасшедший в черном плаще и его сопровождающий что-то сказали моей матери.

Матушка плотно натягивает на плечи шаль.

— Печеньем можно побаловаться и потом…

— Но ты обещала!..

— Ну да, только это было до того…

Она умолкает.

— До чего?

— До того, как ты меня так раздосадовала! В самом деле, Джемма, ты не в том настроении, чтобы являться к кому-то с визитом. Сарита отведет тебя обратно.

— У меня прекрасное настроение! — возражаю я, и по моему тону можно без труда понять, что это не так.

— Нет, не прекрасное!

Зеленые глаза матушки смотрят на меня в упор. В них светится нечто такое, чего я никогда прежде не видела. Это огромный, пугающий гнев, от которого у меня перехватывает дыхание. Но он угас, едва вспыхнув, и передо мной снова стоит привычная матушка.

— Ты слишком устала, тебе нужно отдохнуть. Вечером мы устроим праздник, и я позволю тебе выпить немножко шампанского.

«Я позволю тебе выпить немножко шампанского…» Это не обещание; это извинение за то, что матушка собиралась сейчас избавиться от меня. Когда-то мы все делали вместе, а теперь не могли даже просто поговорить на базаре, не язвя друг другу. Я смущена и разочарована. Мать никуда не хочет брать меня с собой, не только в Лондон, но даже и в дом к старой деве, которая всегда заваривает слишком слабый чай.

Паровоз снова пронзительно свистит, заставляя матушку подпрыгнуть на месте.

— Вот что, я разрешу тебе надеть мое ожерелье. Давай, надень его. Я знаю, оно тебе всегда очень нравилось.

Я стою, онемев от изумления, пока мать украшает меня ожерельем, которое мне действительно всегда хотелось иметь, — но теперь оно кажется невероятно тяжелой, блестящей и отвратительной безделушкой. Взяткой. Матушка снова быстро оглядывает пыльную торговую площадь, а потом ее зеленые глаза опять останавливаются на мне.

— Ну вот. Ты выглядишь… совсем взрослой.

Она прижимает затянутую в перчатку руку к моей щеке и медлит, как будто хочет, чтобы ее пальцы запомнили это ощущение.

— Увидимся дома.

Я не желаю, чтобы кто-нибудь заметил слезы в моих глазах, и потому стараюсь придумать что-нибудь самое злое, что только можно было бы сказать в такой момент. И прежде чем уйти с базара, бросаю матери:

— Если ты вообще не вернешься домой, я не слишком огорчусь.

ГЛАВА 2

Я бегу прочь сквозь толпу торговцев и нищих детей, мимо вонючих верблюдов, чуть не налетаю на двух мужчин, несущих несколько новых сари на веревке, натянутой между двумя шестами. Я бросаюсь в узкую боковую улочку, мчусь по извилистым переулкам, наконец останавливаюсь перевести дыхание. Горячие слезы льются по щекам. Я позволяю себе заплакать — потому что вокруг нет никого, кто мог бы это увидеть.

«Избави меня Господи от женских слез, потому что мне не устоять перед ними». Так сказал бы мой отец, будь он сейчас здесь. Отец, с вечно моргающими глазами и кустистыми усами, гулко смеющийся, когда я радую его, и глядящий куда-то вдаль, словно меня и не существует, если я веду себя не как леди. Не думаю, что он обрадуется, услышав о моих поступках. Говорить гадкие вещи и убегать куда-то — это не то, что приличествует девушке, желающей уехать в Лондон. У меня сводит живот от этих мыслей. О чем только я думала?

Мне ничего не остается, кроме как проглотить гордость, вернуться назад и извиниться. Если только я смогу найти обратную дорогу. Все вокруг кажется незнакомым. Два старика сидят на земле, скрестив ноги, и курят маленькие коричневые сигареты. Они провожают меня взглядами, когда я прохожу мимо. Я вдруг осознаю, что впервые осталась одна в огромном городе. Ни компаньонки. Ни сопровождающих. Леди без свиты. Просто позор. Сердце забилось быстрее, я прибавила шагу.

Воздух вокруг стал совсем неподвижным. Близится буря. Я слышу вдали отчаянный шум торговой площади, люди торопятся завершить последние сделки перед тем, как все закроется по случаю дневного ливня. Я иду на звук — но снова оказываюсь там, откуда начала движение. Старики улыбаются мне, английской девушке, потерявшейся и оставшейся в одиночестве на улицах Бомбея. Я могла бы спросить у них, в какую сторону пойти, чтобы добраться до рыночной площади, хотя я говорю на хинди далеко не так хорошо, как отец, и, насколько я понимаю, вопрос «В какой стороне базар?» может прозвучать для индийца как «Я хочу обладать прекрасной коровой соседа». И все равно стоит попытаться.