Великая английская революция в портретах ее деятелей - [14]

Итак, можно, разумеется, отказаться от того, чтобы именовать события середины XVII века революцией. Однако то, чем предлагают заменить это понятие, только обнаруживает, в какой степени не научные, а идеологические и политические соображения еще обременяют историческую мысль тех, кто к подобной операции прибегает.

Нет сомнения, что наиболее представительным направлением в современной англоязычной историографии интересующей нас проблемы является направление, формально признающее факт революции середины XVII века, но отказывающееся усмотреть в ней революцию буржуазную, а в более широком плане — социальную. И хотя «концептуальные предлоги» этого отказа далеко не совпадают у отдельных приверженцев этого направления, суть вещей от этого не меняется.

Наибольшую известность в этом смысле приобрела концепция «Двора и Страны», родоначальником которой является известный английский историк X. Тревор-Ропер. Согласно этой концепции, в середине XVII века Европа, включая Англию, была охвачена «всеобщим кризисом». Суть его заключалась в конфликте между выродившимся ренессансным государством — «Двором», этой чрезмерно разросшейся бюрократией, приобретшей в конце XVI века явно паразитический характер, и «Страной» — «этой неопределенной, неполитической, но в высшей степени чувствительной мешаниной людей, восстававших не против монархии… не против экономического архаизма, а против… угнетающего их, постоянно растущего аппарата паразитической бюрократии, окружавшей трон».

Иными словами, если следовать этой концепции, то суть Английской революции середины XVII века, являющейся только английским вариантом «всеобщего кризиса», заключалась не в конфликте между классами, а в восстании «простого», «провинциального» джентри, «наиболее отсталого и оскудевшего», против «Двора» и сгруппировавшегося вокруг него процветающего меньшинства того же класса. Очевидно, что концепция «Двора и Страны», противопоставленная интерпретации событий «Великого мятежа» как межклассового конфликта, открывала немарксистской историографии в одно и то же время две возможности: для пересмотра вигских стереотипов, с одной стороны, и для «противостояния» концепции буржуазной революции — с другой.

В первом случае речь шла об отказе от того, чтобы в английских событиях середины XVII века усматривать феномен, стадиально отличный, в ряду политических кризисов, проявившихся в это время в других странах Европы. Как мы убедились в истолковании Тревор-Ропера, все они имели один и тот же общеевропейский контекст, т. е. являлись стадиально тождественными. Во втором случае на место категории «общественный класс» подставлялось понятие «Страна» («Провинция»), выступающее в качестве противовеса «централизму» — политике «Двора». В этой перспективе борьба в Англии в 40-х годах XVII века велась отнюдь не за новые, буржуазные идеалы, а за политические цели, которые лежали не впереди, но позади — в елизаветинской монархии, «умело сочетавшей» в политике «централизацию и провинциализм», т. е. интересы придворной знати и провинциального джентри.

Известный американский специалист в данной области П. Загорин, следовавший в русле этой концепции, превратил противостояние «Двора» и «Страны» в сюжет своего исследования предыстории Английской революции. Было бы, разумеется, ошибочным отрицать то обстоятельство, что региональные и общенациональные интересы даже в рамках одного и того же общественного класса, в данном случае дворянства, далеко не совпадали. Сама система местного управления, отданная в руки так называемого джентри графств, немало содействовала культивированию политики партикуляризма — в понимании в этой среде не только своих интересов, но и сути общенациональных событий. Неудивительно, что пролог Английской революции выступает во многих документах эпохи конфликтом, увиденным и истолкованным именно сквозь призму этого противоречия. Однако может ли это обстоятельство служить основанием для превращения суждений современников событий в единственную путеводную нить современного научного исследования?

В целом П. Загорин принадлежит к тому направлению немарксистской историографии, которое рассматривает «Великий мятеж» середины XVII века в качестве «решающего события» в процессе становления либерального политического строя. Нужно отдать должное этому историку, признающему за событием «Великого мятежа» революционный характер и масштаб «конституционного и религиозного экспериментирования». Наконец, им признается плодотворность публичных дискуссий, «крайностей, до которых они были доведены в период уничтожения королевской власти и установления республики». Широта спектра общественных движений, включая процессы в сфере идеологии, позволяет ему в одно и то же время и признать без колебаний факт революции середины XVII века, и отрицать ее буржуазное содержание, ее социально-классовый характер.

Довольно близкой к только что изложенной является позиция американского ученого Л. Стоуна. Он также не сомневается в том, что события, заполнившие историю Англии в середине XVII века, являлись революционными по своему характеру. И хотя он подчеркивает, что многие политические перемены оказались преходящими, равно как и обусловленное революцией перемещение земельной собственности (с этой точки зрения «Англия 1660 г. едва ли отличалась от Англии 1640 г.»), тем не менее в отличие от многих восстаний, потрясших европейские страны в середине XVII века, «Великий мятеж» в Англии заслуживает определения «революция» хотя бы из-за проявившегося в этот период политического и религиозного радикализма. Однако, поскольку Стоун также не видит буржуазного характера этой революции, постольку он не может обнаружить, что же такого она совершила, что не было бы перечеркнуто реставрацией. В итоге ему остается констатировать: «Революционная природа событий 40-х годов XVII века, вероятно, более убедительно демонстрируется скорее словами, чем делами».