Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография - [114]
Лишь весной 1935 года Мандельштам — после перенесенных нервных потрясений — вновь возвращается к жизни. Отчасти это стало возможным благодаря его близости к русскому чернозему — распаханным под Воронежем полям. Поэт культуры, Мандельштам открывается навстречу окружающей природе. Чернозем издавна был неким образом, укоренившимся в его поэтическом словаре. В статье «Слово и культура» (1921) он называл поэзию «плугом», взрывающим «время», так что его «чернозем» оказывается сверху (I, 213). Слова «чернозем» или «черноземный», которыми обозначают особенно плодородный почвенный слой, а географически — обширную область в Центральной России, обогащаются в «Воронежских тетрадях» Мандельштама поэтическими оттенками, становятся емкой метафорой, образным выражением мира и жизни. Написанное в апреле 1935 года стихотворение «Чернозем» соединяет речь с пахотой, поэзию — с распаханной землей («Тысячехолмие распаханной молвы»), утверждает творческую силу и свободу:
В «комочках земли и воли» заключена и скрытая политическая аллюзия. Именно в Воронеже состоялся в 1879 году съезд партии «Земля и воля», радикальной ветви народнического движения, к которой принадлежали такие известные революционеры, как Плеханов, Софья Перовская, Вера Фигнер, Желябов. Намек на событие из революционной истории придает этому стихотворению, созданному советским ссыльным, двусмысленно-горький, но и провокативный оттенок. Мандельштам переосмысливает революционный девиз, превращая его в манифест собственной жизненной воли. Сопричастность земле освободила Мандельштама, вернула его к непосредственной жизни. «Я должен жить, хотя я дважды умер», — восклицает он в другом стихотворении того времени (III, 89). «Поразительно, — пишет Анна Ахматова в “Листках из дневника”, — что простор, широта, глубокое дыхание появилось в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен»[331].
«Я должен жить, хотя я дважды умер»
Осип Мандельштам в Воронеже (1935)
Однако душевные потрясения и кошмарные видения еще не преодолены полностью. В одном жутком стихотворении раннего воронежского периода поэт предугадывает испытания, которые выпадут на долю любимой женщины:
«Узкие плечи» — характеристика Марии Петровых в стихотворении «Мастерица виноватых взоров…» (III, 85). «Веревки» же указывают на стихотворение «Мы с тобой на кухне посидим…» (III, 44), обращенное к Наде, которая видела себя и в этом воронежском стихотворении: по ее словам, Мандельштам написал его летом 1934 года, когда она болела сыпным тифом и дизентерией и он опасался за ее жизнь[332]. Однако Эмма Герштейн вспоминает, что импульсом к созданию этого стихотворения послужило раскаяние Мандельштама по отношению к Марии Петровых, которую он выдал во время допроса на Лубянке[333]. Но в этом жутком стихотворении, как в тревожном сне, обе женщины сливаются воедино — в ту, которой из-за него предстоит претерпеть страдания. Одолеваемое чувством вины, лирическое «я» тревожится за нее, зная, что близость к нему делает ее жизнь опасной. Свет черной свечки — это поздний отголосок мотива черного солнца в стихотворении 1916 года, написанном на смерть матери. Это мандельштамовская метафора вины.
Стихи рождались словно в жестокой лихорадке. Между 17 апреля и началом июля стремительно появляются на свет стихи первой из «Воронежских тетрадей». В начале апреля Мандельштам знакомится с Сергеем Рудаковым, молодым литературоведом, высланным в Воронеж из Ленинграда. Оказавшись свидетелем нового творческого подъема, который переживал тогда Мандельштам, Рудаков пишет 20 апреля 1935 года своей жене: «…Дико работает М. Я такого не видел в жизни. […] Я стою перед работающим механизмом (может быть, организмом — это то же) поэзии. […] Больше нет человека — есть Микеланжело. Он не видит и не понимает ничего. Он ходит и бормочет […] Для четырех строк произносится четыреста»[334].
Рудаков дискутировал и жарко спорил с Мандельштамом, делая записи для будущих комментариев: он обещал когда-нибудь издать его стихи. Надежда Мандельштам в своих воспоминаниях судит о нем довольно сурово. Она утверждает, что Рудаков перевез мандельштамовский архив (с большим количеством автографов) в Ленинград, где его жена — он сам погиб во время войны — впоследствии уничтожила его или распродала[335]. Для отверженного Мандельштама, лишенного возможности публиковаться и постоянно искавшего себе «собеседника», общение с Рудаковым было хоть какой-то отдушиной и надеждой. В декабре 1935 года он писал ему: «Вы самый большой молодец на свете» (IV, 161).
