Век мой, зверь мой - [7]

Когда, душой и помыслом высок,

Расположил апсиды и экседры,

Им указав на запад и восток?

Прекрасен храм, купающийся в мире,

И сорок окон – света торжество;

На парусах, под куполом, четыре

Архангела – прекраснее всего.

И мудрое сферическое зданье

Народы и века переживет,

И серафимов гулкое рыданье

Не покоробит темных позолот.

Notre Dame

Где римский судия судил чужой народ,

Стоит базилика, – и, радостный и первый,

Как некогда Адам, распластывая нервы,

Играет мышцами крестовый легкий свод.

Но выдает себя снаружи тайный план:

Здесь позаботилась подпружных арок сила,

Чтоб масса грузная стены не сокрушила,

И свода дерзкого бездействует таран.

Стихийный лабиринт, непостижимый лес,

Души готической рассудочная пропасть,

Египетская мощь и христианства робость,

С тростинкой рядом – дуб и всюду царь – отвес.

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,

Я изучал твои чудовищные ребра,

Тем чаще думал я: из тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создам.

Старик

Уже светло, поет сирена

В седьмом часу утра.

Старик, похожий на Верлена,

Теперь твоя пора!

В глазах лукавый или детский

Зеленый огонек;

На шею нацепил турецкий

Узорчатый платок.

Он богохульствует, бормочет

Несвязные слова;

Он исповедоваться хочет —

Но согрешить сперва.

Разочарованный рабочий

Иль огорченный мот —

А глаз, подбитый в недрах ночи,

Как радуга цветет.

А дома – руганью крылатой,

От ярости бледна, —

Встречает пьяного Сократа

Суровая жена!

Петербургские строфы

Н. Гумилеву

Над желтизной правительственных зданий

Кружилась долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани,

Широким жестом запахнув шинель.

Зимуют пароходы. На припеке

Зажглось каюты толстое стекло.

Чудовищна – как броненосец в доке —

Россия отдыхает тяжело.

А над Невой – посольства полумира,

Адмиралтейство, солнце, тишина!

И государства жесткая порфира,

Как власяница грубая, бедна.

Тяжка обуза северного сноба —

Онегина старинная тоска;

На площади Сената – вал сугроба,

Дымок костра и холодок штыка.

Черпали воду ялики, и чайки

Морские посещали склад пеньки,

Где, продавая сбитень или сайки,

Лишь оперные бродят мужики.

Летит в туман моторов вереница;

Самолюбивый, скромный пешеход —

Чудак Евгений – бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

* * *

От легкой жизни мы сошли с ума:

С утра вино, а вечером похмелье.

Как удержать напрасное веселье,

Румянец твой, о пьяная чума?

В пожатьи рук мучительный обряд,

На улицах ночные поцелуи —

Когда речные тяжелеют струи

И фонари, как факелы, горят.

Мы смерти ждем, как сказочного волка,

Но я боюсь, что раньше всех умрет

Тот, у кого тревожно-красный рот

И на глаза спадающая челка.

* * *

Дев полуночных отвага

И безумных звезд разбег,

Да привяжется бродяга,

Вымогая на ночлег.

Кто, скажите, мне сознанье

Виноградом замутит,

Если явь – Петра созданье,

Медный всадник и гранит?

Слышу с крепости сигналы,

Замечаю, как тепло.

Выстрел пушечный в подвалы,

Вероятно, донесло.

И гораздо глубже бреда

Воспаленной головы

Звезды, трезвая беседа,

Ветер западный с Невы.

Бах

Здесь прихожане – дети праха

И доски вместо образов,

Где мелом, Себастьяна Баха,

Лишь цифры значатся псалмов.

Разноголосица какая

В трактирах буйных и в церквах,

А ты ликуешь, как Исайя,

О рассудительнейший Бах!

Высокий спорщик, неужели,

Играя внукам свой хорал,

Опору духа в самом деле

Ты в доказательстве искал?

Что звук? Шестнадцатые доли,

Органа многосложный крик —

Лишь воркотня твоя, не боле,

О несговорчивый старик!

И лютеранский проповедник

На черной кафедре своей

С твоими, гневный собеседник,

Мешает звук своих речей!

* * *

В спокойных пригородах снег

Сгребают дворники лопатами;

Я с мужиками бородатыми

Иду, прохожий человек.

Мелькают женщины в платках,

И тявкают дворняжки шалые,

И самоваров розы алые

Горят в трактирах и домах.

* * *

Мы напряженного молчанья не выносим —

Несовершенство душ обидно, наконец!

И в замешательстве уж объявился чтец,

И радостно его приветствовали: «Просим!»

Я так и знал, кто здесь присутствовал незримо!

Кошмарный человек читает «Улялюм».

Значенье – суета, и слово – только шум,

Когда фонетика – служанка серафима.

О доме Эшеров Эдгара пела арфа.

Безумный воду пил, очнулся и умолк.

Я был на улице. Свистел осенний шелк…

И горло греет шелк щекочущего шарфа…

Адмиралтейство

В столице северной томится пыльный тополь,

Запутался в листве прозрачный циферблат,

И в темной зелени фрегат или акрополь

Сияет издали, воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,

Служа линейкою преемникам Петра,

Он учит: красота – не прихоть полубога,

А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырех стихий приязненно господство,

Но создал пятую свободный человек.

Не отрицает ли пространства превосходство

Сей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные медузы,

Как плуги брошены, ржавеют якоря;

И вот разорваны трех измерений узы,

И открываются всемирные моря!

* * *

В таверне воровская шайка

Всю ночь играла в домино.

Пришла с яичницей хозяйка;

Монахи выпили вино.

На башне спорили химеры:

Которая из них урод?

А утром проповедник серый

В палатки призывал народ.

На рынке возятся собаки,

Менялы щелкает замок.

У вечности ворует всякий,

А вечность – как морской песок:

Он осыпается с телеги —

Не хватит на мешки рогож —

И, недовольный, о ночлеге

Монах рассказывает ложь!

Кинематограф