Ведьмы - [12]

Дорога к капищу была нахоженная. По топким местам проложены гати, поверх гатей настилы свежие старательные. Топей же здесь, в верховьях Серпейки многое множество. Бобровая Лужа. Междуречье меж Серпейкой, Нарой и Окой с бесчисленными речками, речушками, ручьями, и все те речки и ручьи сплошь перегорожены бобровыми плотинами, отчего вода залила все, что можно, и что нельзя тоже залила. Настоящее бобровое царство, вглубь которого пути знали только матерые бобровники.

Да, ухоженная была дорога. Иные настилы имели даже и поручни. А с приближением к капищу увидал Тиун некое дивное диво: торчит над ручейком прямо из бугра труба, из той трубы сочится вода, а прямо над трубой, как видно – для бережения от непогоды, слажена двухскатная кровелька, обсаженная дерном. Олтух не поленился рассмотреть, принюхался, пить воду нельзя, тухлая вода, труба же долблена из двух бревен, прилажены бревна друг к другу чисто, в зуб, сверху труба обмазана глиной и обернута берестой.

Был Олтух весь в мыслях, но к неожиданностям всяким готов, когда окликнули его сзади, обернулся без испуга, покойно, будто так и надо, будто и не удивительно, что на узком настиле меж трясинных болотных ям, том самом настиле, коий он ну вот только что собственными сапогами протоптал, стояла невесть откуда взявшаяся старушонка с высокой двурогою клюкой и смотрела на него на удивление ясными улыбчивыми глазами.

– Кого ищешь, милый?

– Коли ты Потвора, то тебя.

Росту бабуля была среднего, чуть полная, одета чисто, но безвычурно, и вышивка о́бережная на ней простая, всем понятная: Рожаницы – всеблагая Макошь с Берегинями, с дочерью своей Ладою и внучкой Лелей. Чтобы знаки какие хитроумные, или еще что, ни-ни, ничего лишнего. Бабуля тоже разглядывала встречничка, была она с виду проста, приветлива, однако же сразу видно опытному глазу, что ушибиться об нее можно запросто, и ходить возле старушечки надобно с бережением. На такую не гаркнешь: "А ну-кося, признавайся, где у тебя спрятано родовое серебро, где идол четырехликий?.. говори, для какого такого воровства противу пресветлого князя-батюшки ты все это прятать затеяла?" Бабуля же, рассмотрением удовлетворясь, поклонилась и сказала:

– Ну что же, гость дорогой нечаянный, идем в дом, побеседуем, там и изложишь дело, тебя ко мне приведшее.

Шел тиун в некоем непривычном ему смущении, отсрочке разговора был, пожалуй, даже рад, как его, разговор, начинать, ежели не ясна тебе твоего собеседника корысть? Отчего серебро прячет, это еще можно понять, хотя есть это родовая темнота и дикость, что с него толку, со спрятанного, ну а уж идол-то ей, старой, зачем? Неужто и вправду силу дает?

Жилище у бабушки оказалось ей под стать. Не какая-там полуземлянка, что у смердов в роду вятичей в обычае, нет, срубище наземный здоровенный из здоровенных же лесин, в столице из таких лишь главная княжьей усадьбы башня-вежа сложена. В отдалении стоит сенник, амбар, хлев, еще какие-то строения, и не то что ограды, частокола простенького, навтык в землю врытого, и оттого называемого у вятичей "вор", вокруг ее усадьбы в помине нет. Смело живет бабуля, вольготно. Ночной порой вором к тебе лазающих охотников до чужого добра, как видно, не боится. Старое присловье: "гость званный в воротах встречанный, пролезшего вором встречают топором", как видно, не про нее. Тут не только вора-частокола, плетня какого захудалого нету. Но всего удивительней была крыша ведьминого жилья. Слажена та крыша высоченным и красивейшим четырехскатным шатром, кои ставятся над жертвенниками на Погостах, а если над постройками, так лишь над наиглавными. Неужто у нее внутри и жертвенник налажен?

Старуха, приглашая, отвалила дверь. Олтух вошел, махнул в красный угол поклон домовому, с любопытством огляделся. Прямо против входа сложена была большая прямоугольная печь устьем к двери. Сверху в печь был вмазан большой котел, в котором, судя по духу, булькало что-то травное. Слева за печью вглубь жилья уходили, теряясь в полутьме, полати, срубленные ящиком. Сено в том ящике было прикрыто медвежьей шкурой. Справа от входа стоял стол, у стола лавки не земляные, досчатые, а вот дальше, прямо под волоковым окошком, через которое выходил из дома дым, поставлен был – ну и дела! – здоровенный пень, жертвенник-колода, непременная всякого капища принадлежность, а ведь приближаться к такому жертвеннику и требы творить в угоду всеблагим мог только сам Колдун. Да, не занозой, стрелой в боку сидела старая Потвора у Высоцкого у Нового Погоста.

Потвора оставила дверь отваленной для света. Слила гостю воды на руки, напоила медовухой, дала преломить хлеб. Усадила его против двери и села сама спиной к свету, положив на стол натруженные руки.

– Ну, милый, ты судья княжеский и советник и мудрая голова, но не боя́р, не воевода. Что тебе за дело до боевых мечей?

Олтух поглядел на ведьму хмуро: как-де ее речи принимать? Не за насмешку ли? Села она, вредная старушонка, как он понимал, спиной к свету нарочно, да просчиталась, однако, рожу ее скверную видел тиун преотлично, откуда ей, в самом деле, знать, что глаза у него – о-го-го какие глаза, молодой любой может позавидовать.