Ведьма - [6]
— Они думают, что я ведьма, как твоя бабка, Анушенька… но ты не верь, это неправда. Хотя, когда я узнала про тебя… я пожалела, что я не ведьма. Они твердят, что это я наслала на тех, кто обидел тебя, какое-то проклятье… или порчу…
— Черный сглаз, — машинально поправила девочка и ойкнула, закусив губы.
Но было поздно.
Глаза матери, враз и наконец осознавшей, что означали события последних дней, расширились от ужаса, и она, белее мела, опустилась на пол, прикрыв рот ладонями.
— Святой Радетель… Боже мой… Ануш… Анушенька… девочка моя… Что… что ты наделала?!.. Как?!.. Зачем?!.. Почему ты мне ничего?..
Холодный желтый взгляд старых, как мир, глаз смерил ее с головы до ног устало и пренебрежительно, и женщина побледнела, снова, как годы назад, почувствовав себя маленькой никчемной девчонкой, недоразумением, позором своей матери — самой сильной ведьмы провинции. Последней ведьмы долгой династии.
— Как она смогла?.. — непослушными губами прошептала женщина, понимая, что какие бы вопросы теперь она ни задавала, к каким святым ни взывала — дочери своей, милой, сладкой девчушки, ей не увидеть больше никогда. — Господи… Ануш… Мама… За что?!..
Но ни продолжить, ни дождаться ответа ей не пришлось: снова — гулко и резко — хлопнули ворота.
Или ударил гром?
Или в ворота ударился тяжелый камень?
Женщина насторожилась, и через открытое окно до слуха ее донесся гомон толпы за углом, словно рокот дальнего грома. И, как молнии сверкают в ночи, освещая землю мертвенным белым светом, так единственное слово то и дело прорывало гул голосов и взрывалось страхом и ненавистью:
— …ведьма!!!..
Моментально забыв про дочь, мать бросилась из дому на улицу.
«Это ошибка, я сейчас всё объясню, я же не ведьма!..» — было первым, что пришло ей в голову, но уже в следующую секунду она вспомнила свое жуткое открытие, и растерянность захлестнула ее, лишая сообразительности и воли, и не осталось у нее иных доводов, кроме исступленного и отчаянного:
— Я не ведьма!!!..
Звонкий испуганный вопль девочки «Мама!..» заставил женщину оглянуться, но не остановил.
Грохнула дверь, и через несколько секунд за ней — ворота.
Гомон смолк.
Ануш метнулась в соседнюю комнату, хотела распахнуть еще бабкой плотно заклеенное на зиму окно, но испугалась, присела на табуретку перед подоконником — только темная макушка, челка, да странные желтые с голубыми искорками глаза виднелись за толстым неровным стеклом.
Мать говорила что-то беззвучно, то нервно скрещивая руки на груди, то разводя ими, будто извиняясь растерянно или объясняя что-то непонятное. Перед ней, чуть выступив из толпы, стояли несколько мужчин и женщин с налитыми кровью лицами и сжатыми кулаками. Рты их то открывались в неслышном крике, то захлопывались в перекошенную ненавистью тонкую линию.
Родители пострадавших ребят, поняла Ануш, и покраснела.
— Родители избившего тебя отребья, — вкрадчиво поправил голос старухи, и девочке снова стало стыдно — но уже за свое малодушие.
Вдруг откуда-то из-за спин к воротам вышагнул дядя Якоб, мрачнее тучи и суровей грома. Он повернулся лицом к собравшимся и принялся говорить что-то, пылко указывая то на маму, то на односельчан, то на небо, словно призывая Святого Радетеля спуститься и помочь ему, то выразительно постукивая себя скрюченными пальцами по лбу.
Едва он умолк, как мать опустилась на одно колено и принялась делать знаки клятвы Радетелю, то осеняя себя и толпу переплетенными пальцами, то прикладывая ладони к груди, вискам и лбу поочередно, как во время молитвы, то воздевая руки вверх — то ли к тучам, то ли к святому покровителю Эрегора.
Радетеля Ануш, как ни разглядывала лиловое небо в ниточках молний, так и не увидела. Может, он не пришел, или пришел, но тучи его загородили… Но отчего-то некоторые крестьяне, поверившие ли клятве, образумленные ли чудесным образом, захмыкали, запереглядывались конфузливо, пожимая плечами и качая головами, и отступили.
Некоторые — но не все.
Толпа разделилась пополам. Неуверенные топтались на месте, поглядывая то на небо, то на мать Ануш, словно раздумывали, уйти им, пока не начался ливень, или досмотреть, что будет дальше. Родители ее раненых обидчиков и еще десятка полтора таких же шумных и краснолицых мужчин и женщин успокаиваться не желали, и гневно орали теперь не только на маму, но и на дядю Якоба и тех сельчан, что приняли его сторону.
Пахло грозой.
Недалеко от окна Ануш заметила длинную тетку в синем чепце — жену дяди Якоба, знала она теперь. Одной рукой та вцепилась в штакетину их палисадника, другой сжимала плечо возбужденно переминающегося с ноги на ногу белобрысого мальчишки на две головы выше Ануш.
Того самого.
— Топчись, топчись, голубок, — хмыкнула старуха, и по спине Ануш пробежал холодок. — Недолго осталось.
— Это я во всем виновата…
Лоб девочки уткнулся в край подоконника, и слезы бессилия и страха потекли по горящим щекам.
— Глупая девчонка! В чем ты виновата? Что они набросились на тебя, потому что их родители наплели про меня всякую чушь? Что они вообразили, будто твоя мать позарится на этого олуха Якоба? Что его сын науськал на тебя своих прихвостней? Слабину почуяли, вот и пришли! Была бы я жива, попробовал бы хоть кто-нибудь вякнуть, даже если бы вся деревня однажды утром проснулась искусанная и с переломанными ногами! Ах, как сладко быть живой, деточка… Снова… Скоро ты меня поймешь… совсем скоро… Еще одна жертва — и ты совсем будешь готова…
