Вечный - [2]

Он вошёл в дом, никого не встретил в сенях и повернул направо, в свою комнату. Когда он отворил дверь, то увидел, что на старом единственном кресле с обивкой, превратившейся от времени в лохмотья, лежала скомканная николаевская шинель, а на столе чиновничья фуражка, на полу же важно стояли высочайшие кожаные калоши на фланелевой подкладке, а на кровати лежала во весь рост длинная, сухощавая фигура, с бритым, морщинистым лицом и совершенно белыми, низко остриженными, волосами.

Глаголев внимательно взглянул на него.

«Батюшка мой приехал! – думал он, стоя перед кроватью с скрещенными на груди руками. – Вот так старина! Решился! Покинул Кинешму!»

А старик, очевидно, утомлённый дорогой, спал довольно крепко. Он лежал на спине, заложив обе руки под голову. Рот его был раскрыт, и он легонько похрапывал. На нём были старый, очень поношенный вицмундир почтового ведомства и узенькие тёмные брюки.

Глаголев тихо отошёл к столу, поправил шинель и сел в то же кресло, потому что другого не было. Он думал, глядя на спящего старика:

«Ведь вот, никак не мог ожидать… Как же это он решился? Как он оставил службу, которую не покидал столько десятков лет? Ведь он, кажется, в течение всего этого времени не манкировал ни одного дня. За всю свою жизнь никогда не болел. Здоровый человек, крепкий, старого фасона, каких теперь нигде не встретишь. И консерватор до мозга костей! – с улыбкой продолжал размышлять Глаголев. – Излюбил свою Кинешму и во всю жизнь никогда из неё не выезжал. Как же он решился?»

Он старался сидеть смирно, чтоб движением, от которого старое кресло непременно должно было неистово заскрипеть, не разбудить старика. Но вот старик проснулся, протёр глаза и сел. Глаголев встал.

– Аристарх, это ты?

Глаголев быстро подошёл к нему, они обнялись.

– Когда это вы? Зачем? Каким образом? Как вы решились? – спрашивал Аристарх.

– Ну, так, Москву повидать приехал… Прокатиться… Что ж, мне разве нельзя? Разве запрещено?

Старик улыбался, но, очевидно, говорил не искренно. По тону слышно было, что он не всё говорит, и Глаголев чувствовал это, но не хотел выдавать этого сразу.

«Сам проболтается, – думал он, – не выдержит».

Он спросил про мать.

– Живёт, ничего! – ответил старик. – Кланяется тебе, целует тебя…

– А сестра?

– Замуж вышла.

– Вот как! За кого же?

– А помнишь, чиновничек у нас на почте был, Налимов?

– А, такой серый?

– Ну, зачем же он серый? Он рыжий, а не серый… Жалованья получает двадцать семь рублей пятьдесят копеек в месяц. Маловато, ну да ничего, проживут.

– Но вы… В самом деле, как же вы решились оставить Кинешму, ваше почтовое отделение, ваш просиженный стул? Это для меня совсем непонятно…

– А-а… Хе… Я, брат, тово… в отставку вышел! – признался, наконец, старик.

– Вот в чём дело!

– Да, Аристарх, вышел… Сорок пять лет служил… Хотел дотянуть до полувека, да уж трудно стало… Особенно денежные пакеты… Сургучом плохо владею; рука, знаешь, дрожит, он и расплывается по всему конверту… Да и неловко, – другим надо дорогу дать. Многие так в глаза и смотрят и словно говорят: скоро ли ты ноги протянешь, да вакансию освободить? Вот я и подал в отставку. Что ж, полную пенсию получаю… Немного, правда, очень немного, а всё же… заслужил…

– Тяжело вам будет теперь!

– Тяжело. Это что и говорить… Придётся квартиру оставить, да поменьше взять…

Глаголев задумался. Кажется, это очень простые слова: оставить квартиру и взять другую – поменьше, но в устах его отца они имеют особенное значение… Этот маленький домик, сорок пять лет тому назад, когда отец его женился и вступил на службу в почтовое отделение, стоял ещё за городом, почти среди поля, но теперь там вырос город, и он стоит чуть не в центре. Сорок пять лет в одном доме! В каждом углу, в каждой точке что-нибудь пережито, со всем этим люди сроднились, и бросить это место, когда, может быть, осталось всего несколько лет жизни и придётся бросить и самую землю, и всё, что остаётся на ней… Это должно быть очень тяжело…

Он молчал, и старик тоже не говорил ни слова, и обоим сделалось неловко. Глаголев спросил:

– Ах, да, а что же дядя, Гордий Матвеевич? По-прежнему одинок и скаредничает?

– Нельзя так говорить про дядю, Аристарх! – внушительно сказал ему старик. – Нельзя! Он не скаредничает, нет, а такой уж у него характер… Да, да, всё по-старому. На службу ходит… Что ж, он моложе меня на четыре года… Живёт один, прислуги не держит… Ест всё только холодное да сухое… И всё, бедняга, желудком страдает.

– Да как же ему не страдать, когда он от скупости впроголодь живёт? Так вы в отставке… Так, так.

Глаголев вдруг с живостью поднялся и заговорил как будто новым тоном:

– Ну, старина, а ещё что, – а? Ну-ка, договаривайте. Вижу, что у вас ещё что-то есть на душе.

Старик заволновался, и голова его затряслась.

– Нет, что же ещё? Больше ничего, право, ничего…

– Э-э, не хотите… Ну так, может, я сам угадаю, а? Подумали вы с матерью: вот теперь мы в отставке, пенсия скудная, а сын два факультета кончил, третий начал. Не довольно ли ему учиться? Не пора ли ему взять место да старикам помогать? Так, что ли?

– Что ты, что ты, Аристарх! Экие слова, экие слова! – восклицал старик, и глаза его так и забегали, как у человека пойманного. Аристарх это отлично видел и уже более не сомневался.