Вечный лес - [26]

– Как мы можем тебе ответить, ведь ты нам еще ничего не сказал?

– Мужчина, критянин. Прямо здесь, у нас, в нашей стране. Попал сюда через проход между скалами. И еще – он ранен!

– Он нарушил договор, – сказала я. – Хирон придет в ярость.

– Наверное, он был в невменяемом состоянии, – предположил Эвностий, явно вспоминая свои недавние раны. – Зоэ, встреть моих гостей. Я пойду помогу ему.

– В день собственной свадьбы?

– А если бы ты не помогла, когда меня избили паниски?

– Ладно, – проворчала я. На самом деле я не такая бессердечная, как кажется. Но мне вспомнились видения Коры.

В одном из внутренних дворов Кносского дворца[27] грустил Эак, брат критского царя Миноса. Он опустил руку в пруд с серебристыми рыбками. Пальмы склонили над ним тяжелые ветви, и листья их были похожи на огромных зеленых многокрылых птиц. Крокусы золотым руном покрывали землю. Египтяне живут прошлым. Они смотрят на пирамиды и тоскуют по утраченному величию. Ахейцы живут будущим. Они любуются своими колесницами, их бронзовыми колесами и мечтают о завтрашних битвах. А критяне живут настоящим. Они, как голубые лотосы, застыли в неподвижных водах времени, спокойные и радостные. Их не мучают воспоминания и не волнуют ожидания. Счастливые люди. Эак же был самым счастливым и красивым из всех. Он обладал всеми королевскими привилегиями, а бремя власти его еще не коснулось. Но сейчас Эак грустил, и придворная дама Метопа смотрела на него с удивлением. Она находилась в самом расцвете своей красоты, ей очень шла пышная, расширявшаяся книзу юбка, а грудь ее, похожая на созревшие дыни, была обнажена и горделиво вздымалась.

– Эак, – сказала она, – сегодня вечером придворные дамы будут танцевать на берегу Кайрата танец Журавля. А потом они выберут себе любовников из числа мужчин, пришедших посмотреть на них. Ты придешь?

– Нет.

– Нет? – повторила она, не поверив. – Я тебе больше не нравлюсь?

– Мне сейчас никто не нравится.

– Жестокий Эак. Ты говоришь, как хетт, а не как критянин. Разве у меня появилась хоть одна морщинка с тех пор, как я в последний раз смотрелась в зеркало?

Он пристально взглянул на нее и заметил легкую сеточку морщин под глазами. Но теперь он уже заговорил как истинный критянин.

– Нет, дорогая Метопа. У тебя нет ни старых, ни новых морщин. Дело не в тебе, а во мне. Твое лицо такое же гладкое и розовое, как раскрытая раковина, только гораздо более нежное. Просто я был где-то в другом месте, далеко отсюда.

– Где, Эак? Где, кроме Кносса, ты можешь еще быть? В Фивах, Мемфисе, Вавилоне?..

– Не знаю.

– Приходи посмотреть на танец. Ты опять будешь вместе с нами. И вновь будешь смеяться.

– Хорошо, я приду.

Его не удивило ее приглашение. В Кноссе женщины так же смелы в любви, как и мужчины. Кроме того, он уже не раз был близок с ней и на лугу, заросшем златоцветниками[28], и на каменном ложе, устланном бесчисленными подушками, и даже, под влиянием вина, льстиво называл ее Матерью-богиней, вновь спустившейся на землю в облике смертной женщины.

Эак отогнал от себя грусть и засмеялся:

– Хорошо, я приду.

Она открыто, не смущаясь, смотрела на него, как смотрят женщины, привыкшие чувствовать себя равными с мужчинами.

– Тебе, Эак, очень идет смех, ведь твои зубы белы, как раковины на берегу моря. Глядя на тебя, я всегда думаю о щедрости и изобилии. Ты – как пышное гранатовое дерево, растущее в плодородной почве. Мы, критяне, невелики ростом – ты же кажешься огромным. Не потому, что бронзовый загар покрывает твою грудь, не потому, что твои щеки румяны, а смех мелодичен, как звук лиры, и руки, раздающие подарки детям, заботливы и добры, а потому, что ты сам – драгоценнейший дар. Знаешь ли ты, что тебя любят больше, чем твоего брата?

– Это несправедливо, – ответил он. – Мой брат – царь.

Эак вдруг почувствовал обиду за Миноса. И все же нельзя отрицать, что приятно, когда тебя любят. Именно тебя, всегда восхищающегося пурпуром багрянки, любующегося серо-голубым дельфином, испытывающего радость от смеха жнецов, идущих домой с ячменного поля. Тебя, который ненавидит уродство и набеги ахейцев на побережье Крита. Да, приятно быть любимым. Он грелся в лучах любви, как кот, уютно устроившийся на солнечном пятачке, прямо под световым колодцем, проделанным в потолке дворца.

– Твой брат – царь, но в нем есть что-то египетское. Он слишком много думает.

– А я?

– Ты – чувствуешь. Ты – настоящий критянин.

Он отодвинул локоны с ее лба и поцеловал. У нее была белоснежная кожа, которую она старательно оберегала от лучей жаркого критского солнца, спуская на лицо пряди волос, покрывая его толстым слоем косметики или прячась под зонтом.

– Я приду на танец Журавля.

Он посмотрел вслед ее удаляющейся в сторону дворца фигуре. Она была красива и вместе с тем нелепа – огромный, движущийся малиновый цветок. Как только Метопа скрылась в дверях, по обе стороны которых стояли каменные быки, он тут же забыл о ней.

Эак вздохнул и стал спускаться по гипсовым ступеням, пересек второй двор, мощенный булыжником, стертым тысячами ног, миновал парадный въезд и пошел через виноградники, все дальше и дальше удаляясь от дворца. Позади осталась тропа, протоптанная козами среди оливковых деревьев. Он, не зная, куда и зачем бежит, внезапно остановился в тамарисковой роще, прислонился к дереву, пытаясь подавить подступившие к горлу рыдания, и прислушался.