Вечный хлеб - [20]
— Вы простите, Александра Никодимовна, что я врываюсь, но вы понимаете, какое дело: меня на ваш след навела Вера Николаевна Каменецкая. Или Каменская. Которая с Красной Конницы.
— Ах, Веруша наша! — Александра Никодимовна от радости старомодно всплеснула руками. — Веруша-копуша, Веруша-дорогуша! Каменецкая, вы правильно сказали: Веруша Каменецкая!
— Она сказала, вы многих помните с блокады. Понимаете, в доме двенадцать наша семья жила до войны. В шестьдесят седьмой квартире. Ну и в блокаду — пока не умерли. Сальниковы. А я вот остался.
— Сальниковы?! Петруша и Галка?! — Александра Никодимовна обрадовалась еще сильнее и стала прежней молодой Тусей, видно, вечной активисткой по темпераменту.
— Так если вы помните… Я ведь ничего о них не знаю, только имена да фамилии.
— Петруша и Галка! Чудесные люди! О, господи, и вы?..
— Да, я. Собственной персоной, можно сказать.
— Да раздевайтесь, раздевайтесь, что же вы! Пойдемте!
— Мамаша, говорить вы можете о чем угодно, но человек пришел с тортом, — с капризной игривостью вмешался толстяк в пижаме. — Так уж не забудьте про бедных родственников, которые хотя и голодать не успели, но тоже любят вкусненькое. Тем более когда «Северная Пальмира».
— Ну, тут кое-что получше, — не удержался Вячеслав Иванович. — Да еще…
Он показал толстяку бутылку и подмигнул.
— Тем более, — вконец обрадовался толстяк. — Это, мамаша, и вообще не для вас, зачем вам? В ваши годы вредно!
— Ты уж молчи про годы! Да не бойтесь, бедные родственники, на чай приглашу, не забуду. А пока разговоры наши вам ни к чему. Неинтересны вам. Мы пока в кухню, пока у вас там «Летучая мышь».
— Ладно-ладно, только не увлекитесь там наедине с тортом.
— Идемте, дорогой мой Сальников, не слушайте его. А на кухне у нас просторно: называется — улучшенная планировка.
В кухне Вячеслав Иванович сразу забеспокоился:
— Что у вас в морозильнике? Выкидывайте все и ставьте торт.
Туся послушно выгребла какую-то рыбу, сосиски.
Пристроив торт, Вячеслав Иванович огляделся. Почти все кафельные плитки были заклеены яркими переводными картинками, и дверца холодильника тоже — зверями, цветами.
— Дениска развлекается, внук. За каждую пятерку ему клеить разрешается. Как видите, успехи довольно скромные, если посчитать за пять лет. Ну садитесь, садитесь… Так значит, вы сынок Гали и Петруши? Вот бы не подумала! То есть, конечно, через столько лет, я понимаю…
Вячеславу Ивановичу было неприятно, что в нем сразу не обнаружилось разительного сходства с родителями; ему даже показалось, что блокадная Туся подозревает его в самозванстве, и он заторопился с доказательствами:
— Я понимаю. Я сам чуть помню, что отец был толстый, а я вот худой. Но это от спорта, а вообще-то я склонен.
— Не то чтобы очень толстый — нормальный. Но полнее вас, конечно. Распух он в конце: в ноябре, в декабре.
— Значит, тогда и запомнил… А я как вошел на лестницу, сразу все узнал! И во дворе. А скажите, госпиталь напротив был, на углу Суворовского? Он горел?
— Был, само собой! И горел три дня.
— Вот видите! А мне этого никто не рассказывал.
— Да что вы! Я же не к тому! Обиделись… О, господи! Вечно я ляпну… Так который вы сын? Старшего убило, Сереженьку… Такой был хороший мальчик. И вежливый, и умненький… Девочка — та совсем маленькая, не помню, как и звали… А вы, значит, средний? Постойте-постойте… Славик! Ну да, Славик!
— Правильно!
То, что блокадная Туся сама вспомнила его настоящее имя, показалось Вячеславу Ивановичу последним и решающим доказательством подлинности его происхождения. И он повторил, как поставил печать:
— Правильно: Станислав Сальников!
— У меня двоюродный брат тоже был Славик, только Святослав, вот и запомнила. А Петруша, отец ваш, любил смеяться: «А знаешь, Туся, что в старое время такой орден был: Станислав? Почитай Чехова». Он хотя и без образования, простой рабочий, а читать любил. А я ему: «Ты, Петруша, осторожнее про старые ордена. Вовсе ни к чему сейчас вспоминать!» А он смеется— веселый был… Да, вот не думала, что доведется повидать сынка Гали и Петруши, — и не гадала, что вы живы… Ой, опять я ляпнула, простите, ради бога!
— Да что вы! Я сам не думал. То есть в том смысле, что жил когда-то с таким именем и фамилией. Меня подобрали — фамилии не знаю, адреса не знаю…
— Да-да-да, вспоминаю: второй Галин мальчик после нее пропал. Куда, что — никто не знал.
— А что с самой младшей, с Маргаритой, не помните?
— Ну правильно: Маргарита! Они тогда зачитывались «Королевой Марго» — Петруша с Галей. Маргарита! Ее эта родственница взяла — как ее? Ее все не любили, вот и не помню. У меня такая память дурацкая: хороших людей запоминаю, а плохих — ну хоть убей!
— Совсем не помните?! Хоть что-то! Зацепку бы какую-нибудь!
— Попытаюсь. Только не знаю, что получится. Потому что лучше не вспоминать. Тетка она вам была или какая родня подальше — не буду врать. Но родня. У нее муж работал на шоколадном заводе. Вообще-то он был адвокат, а кому тогда адвокаты?.. Он и сообразил быстро, устроился на шоколадный. Ну и приносил домой, умудрялся. А жили в нашем доме, во флигеле, который во дворе, но бомбоубежище-то общее. Как сейчас помню: Галя сидит, мама ваша; рядом Сереженька братика занимает — вас, значит; у Гали маленькая на руках. И тут же эта — тетка ваша. Или не тетка, но родня. Сидит королевой! И вдруг вынимает шоколад и начинает жевать. При всех! Сереженька-то молчит, только видно, прямо спазм у него в горле. А братик его, выходит, что вы, руку тянете: «Тетя Зина, дай!»… Вот и вспомнила: Зинкой ее звали, стерву эту. Ребенок просит, родня как-никак: «Дай!» И маленькая за братиком: «Дай, дай!» А та отвернулась и жует молча. Галя, мама ваша, как закричит: «Славик, прекрати!» И потише, но слышно: «Запомни, никогда не проси чужое!» Ну скажите, кем надо быть?! Ну привалило тебе счастье: носит муж в дом. Так запрись, залезь с головой под одеяло — и жри. Жри! Но зачем же при людях? При племянниках каких ни есть? Сереженька ее ну прямо ненавидел!
«БорисоГлеб» рассказывает о скрытой от посторонних глаз, преисполненной мучительных неудобств, неутоленного плотского влечения, забавных и трагических моментов жизни двух питерских братьев – сиамских близнецов.
В книгу писателя и общественного деятеля входят самая известная повесть «Прощай, зеленая Пряжка!», написанная на основании личного опыта работы врачом-психиатром.
Михаил Чулаки — автор повестей и романов «Что почем?», «Тенор», «Вечный хлеб», «Четыре портрета» и других. В новую его книгу вошли повести и рассказы последних лет. Пять углов — известный перекресток в центре Ленинграда, и все герои книги — ленинградцы, люди разных возрастов и разных профессий, но одинаково любящие свой город, воспитанные на его культурных и исторических традициях.
В новую книгу ленинградского писателя вошли три повести. Автор поднимает в них вопросы этические, нравственные, его волнует тема противопоставления душевного богатства сытому материальному благополучию, тема любви, добра, волшебной силы искусства.
В новом романе популярного петербургского прозаика открывается взгляд на земную жизнь сверху – с точки зрения Господствующего Божества. В то же время на Земле «религиозный вундеркинд» старшеклассник Денис выступает со своим учением, становясь во главе Храма Божественных Супругов. В модную секту с разных сторон стекаются люди, пережившие горести в жизни, – девушка, искавшая в Чечне пропавшего жениха, мать убитого ребенка, бизнесмен, опасающийся мести… Автор пишет о вещах серьезных (о поразившем общество духовном застое, рождающем религиозное легковерие, о возникновении массовых психозов, о способах манипулирования общественным мнением), но делает это легко, иронично, проявляя талант бытописателя и тонкого психолога, мастерство плетения хитроумной интриги.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.