Вечные ценности. Статьи о русской литературе - [22]

надменной убегая…

И горько вздыхает:

Забуду ль гордую мучительную деву?

Шенье меланхолически констатирует:

Je suis vaincu; je suis au joug d’une cruelle⁷³.

Мы обещали уточнить (для тех из читателей, кто без нас не знает) имена двух приятелей, которым Пушкин адресовал свои стихи. Вот они: выдающийся востоковед и синолог отец Иакинф, в миру Никита Яковлевич Бичурин (1777–1853) и барон Петр Львович Шиллинг фон Канштадт (1787–1837), дипломат, изобретатель, член-корреспондент Академии Наук по разряду литературы и древностей Востока. Надо признать, что Пушкин друзей умел выбирать в разных кругах и, в данном случае, людей интересных и значительных! Во всяком случае, будь его разобранный выше отрывок создан под влиянием византийского француза (как тот сам любил себя называть) Андре-Мари де Шенье или веронца Гая Валерия Катулла, бесспорно, он отражает биографию и интимные переживания своего автора. Набросанный на бумагу в 1829 г., он относится к периоду, когда поэт, казалось, безнадежно отвергнутый любимой девушкой, Натальей Гончаровой, ставшей впоследствии его женой, замышлял принять участие в готовившейся экспедиции в Китай в компании с Бичуриным и Шиллингом; его намерение не осуществилось только в силу отказа правительства дать ему разрешение. Мечтал он в эти дни и об отъезде в Италию или во Францию (откуда слова о Париже и о родине Тассо⁷⁴).

Нам остается еще сделать следующие замечания. Что касается отношений Катулла с Фурием и Аврелием, их дружба, очевидно, перемежалась ссорами, увековеченными в его стихах. Пиотровский, несмотря на то, что переводит более сдержанные выражения подлинника строками:

Фурий ласковый и Аврелий верный!

Вы – друзья Катуллу,

отзывается о них довольно пренебрежительно, как о «молодых прожигателях жизни». Французский литературовед Жорж Лафей, в комментариях к изданию стихов латинского поэта (Catulle, «Poésies», Paris, 1949), еще более решительно характеризует их как «Objet des sarcasmes violents de Catulle». Ничего подобного не было налицо в сношениях нашего великого поэта с его Фурием и Аврелием. Александр Сергеевич отличался завидным постоянством в дружбе. С Бичуриным и Шиллингом он познакомился поздно; но все его с ними контакты отмечены искренним доброжелательством и симпатией – видимо, взаимной.

«Голос зарубежья», Мюнхен, март 1990, № 56, с. 9–11.

Мир во зле лежит

У замечательного русского поэта Я. П. Полонского⁷⁵ есть сравнительно мало известная и редко упоминаемая поэма «У Сатаны», содержащая исключительно глубокие и в высшем смысле слова пророческие мысли. Конечно, автор основывается-то на опыте великой французской революции; но легко убедиться, насколько суждения его применимы и к нашему сегодняшнему дню. Хотелось бы процитировать его произведение целиком; но, как оно невозможно, ограничусь отрывками и – поневоле! – дам их сплошными строками на манер прозы.

Нам представлена беседа верховного Духа Зла с его подручным, Асмодеем, которого он вопрошает:

Так отвечай же,

Что сделал ты для того,

Чтоб извратить Божье дело,

Чтоб извести душу мира

И умертвить его тело?

И вот отчет Асмодея:

Было великое время:

Из скептитизма

И злого сомнения,

Выросло семя

Уразумения.

Разум всем громко подсказывать стал:

«Равенство», «братство», «свобода».

Тут не один идеал, —

Три идеала!

Но у меня

Вышло из них три урода,

Три безобразия.

Взвесив невежество масс,

Я заключил, что в Европе у нас

Массы людей – та же Азия:

Тот же мифический мрак

Царствует в недрах народа,

И воплотилась в богиню свобода,

И нарядилася в красный колпак;

Я преподнес ей в таверне

Чашу вина

И захмелела она;

Эту блудницу, как идола черни,

Я препоясал мечом,

Ей подчинил эшафоты,

Рядом поставил ее с палачом,

И не одни идиоты

Верят с тех пор,

Что тирания народа,

Есть молодая свобода,

Что ее символ – топор.

На реплику заинтересованного хозяина: «Дальше!», Асмодей продолжает:

Из равенства тоже

Вышло Прокрустово ложе

Кровь полилась;

Вместо креста, поднялась

Над головами

Та гильотина «святая»,

Что, понижая

Уровень мыслей во имя страстей,

Стала орудием власти моей.

Люди били людей бессознательно,

Гибель равняла людей,

И так успешно равняла,

Что окончательно

Равенство пало:

Цезарь восстал,

Грозный и стопобедный.

И покорились ему как судьбе,

И поклонились

Даже фигуре его темно-медной

На темно-медном столбе!

Братство – великое слово —

Было не так уж ново,

Пастыри стада Христова

В мире его разнесли,

И говорят, что кого-то спасли…

Но это братство по-своему поняли,

Те, кого речи мои сильно проняли.

И довольный еще успехом, Асмодей рассказывает:

Новые фразы

Стал я ковать,

в таком стиле:

Слава есть дочь легковерия;

Нравственность – мать лицемерия;

Прелесть искусства – разврат;

Кто терпелив, тот не стоит свободы;

Где постепенность – там зло…

Крови своей не жалейте, народы!

Все начинай с ничего!..

А в результате:

И услыхал, наконец,

Как откликается злоба,

Как заправлять человечеством

Лезет последний глупец.

Чтоб окончательно спутать идеи

Партии стал я плодить

Непримиримые,

Неукротимые,

И в наши дни

Тем велика их заслуга,

Что без пощады друг друга

Резать готовы они…

Так, Сатана,

С ярыми криками:

«Мир и свобода!»

Буду на сцену

Я выводить

То тиранию народа,

То деспотизм одного