Вечное возвращение. Книга 1: Повести - [156]

– Ладно, ладно… – бормочу я, с ужасом чувствуя самодовольную мужскую улыбку, раздвигающую мускулы лица, и его взгляд, следящий за мной беспощадным житейским опытом. – Чего уставился? Ничего особенного.

– Валяй, валяй! – грубо наваливается Винсек, щуря глаза и до боли сдавливая мои руки. – Слушай, – вдруг таинственно говорит он полушопотом, – она приходила. Ей-богу! Не веришь? Честное слово! С час тому назад была, когда ты дрых, как зарезанный.

Я вижу, что он смотрит по-своему сочувственно-понимающе.

– Пришла, на тебя посмотрела, – шепчет он сдавленным голосом. – Я лежу, голову под крыло: понимаю, в чем дело. И сразу к Овидьке. «Спит? – спрашивает. – Ах, бедный, бедный!» Поговорили с ним – и ходу вместе. Она тебе одеяло поправила. Ну, я сразу увидел, в чем тут дело… Здорово ты, брат, ее приспособил! Первый сорт!

Он хлопает меня по плечу, о чем-то напряженно думает и начинает грызть ногти.

– Да, – говорит он, вдруг улыбаясь криво и жалко, – вот ты какой, оказывается!

Я бессмысленно молчу. Он неистово огрызает большой красный палец и смотрит в сторону. Губы его кривятся.

– Вам что… – голос его звучит глухо, и я слышу в нем неожиданные ноты. – Вы – люди с образованием… Завидую я тебе, Николай, ей-богу!

Молчание.

– Будь здоров! – говорю я ему. – Только образование тут ни при чем.

– Подожди! – обрывает он грубо. – «Не при чем, не при чем!» Ладно! Ты думаешь, я не знаю, как вы на меня смотрите? Думаешь, такой тип? Чего, неверно, што ли?

Он резко и ухарски поддергивает пояс на вздутой гимнастерке, поворачивается и подходит к своей кровати. В желтом фанерном чемодане, всегда запертом висячим замком, наподобие тех, что неизменны на солдатских затертых сундучках, я вижу вещи, говорящие о скупом одиночестве. Жизнь Винсека медленно раскрывается через слова вещей… Книг нет. Уездное застиранное белье из бязи, с железными пуговицами, черная щетка для сапог, гребень с выломанными зубьями, масляно забитый перхотью. Все сложено аккуратно. Он вытаскивает и ставит на пол круглый будильник с двумя колокольчиками, вынимает огромное, с гранеными по краям узорами зеркало на березовой доске и заботливо отирает его рукавом. Я вижу новенький деревянный пресс с промокательной бумагой, карандаши, ручки… Зачем ему такое количество карандашей? Ах да, он работает в канцелярии… Он стыдливо прикрывает карандаши рукой и вытаскивает из-под ситцевой подушки фотографию в рамке с налепленными ракушками.

– Вот, – говорит он небрежно, и неприятно хмурится.

– Была у меня одна дамочка…

И он сует мне фотографию.

Среди залитых лаком комодных ракушек фотография глядит нелепо-четко. Их двое. Молодой Винсек стоит сзади кресла с вычурной бутафорской спинкой и опирается на мраморную круглую колонну. Перед ним – истощенная женщина в пальто, но без шляпы, с сумочкой на коленях, ноги ее непомерно вылезли из фокуса.

Оба смотрят в разные стороны. Вокруг – пышные клубы облаков, колонна обвита пальмовыми листьями. У женщины глаза – как две маленькие черные гадюки, но рот безвольно-мягок. Волосы ее завиты причудливым коком.

Мне становится почему-то неприятно и жутко. Фотография мертвит сердце, как дешевый венок на кладбище, ей недостает только лент с линялыми надписями и правильных жестяных листочков, скрещенных внизу на манер нагрудного значка. Женское лицо так же предначертано и кажется давно знакомым, как и этот венок.

– Ну, как? – спрашивает в неловком молчании Винсек.

– Ничего?

Он берет у меня фотографию, и в последний момент я успеваю разобрать часть надписи в углу: «…Дуся». Дуся – очевидно, это ее имя. Остальное закрыто рамкой.

– Хорошее, милое лицо… – говорю я и останавливаюсь. – А ты какой молодой!

Я говорю что-то еще, горячая краска начинает заливать мои щеки. Чорт его знает что! Бедняга Винсек!

Он стоит на коленях перед раскрытым чемоданом и сразу оживляется. Я вижу, что мои слова трогают его за самое сердце: руки его плохо слушаются, он вертит никелевый пузырь будильника совсем бессмысленно.

– Так ты говоришь, ничего? – бормочет он, краснея.

– Понимаешь, мне весь угрозыск завидовал, ей-богу! Могу даже письма от нее показать. Одного одеколону сколько я ей перекупил! Бывало, придет: «Данечка, Да-нечка!» А мы с товарищем…

Он вдруг запинается.

– Ладно! – машет он рукой и задумывается. – Слушай, Николай! Как по-твоему… может, ей написать? А впрочем… Хамка она – вот что!..

Он швыряется последней бранью, сует будильник под подушку и молча укладывает зеркало. Оно никак не лезет, Винсек зло и раздраженно давит коленом фанерную крышку, шея его наливается кровью…

Я ухожу.

Я не иду в столовую: право, мне совсем не хочется есть. Сейчас я поднимусь выше, – здесь есть одна глухая тропинка, она навещает холм, заросший кизиловой чащей. Тропа не отвечает шагам, погруженным в плотно уложенный прошлогодний лист. Небольшая лужайка с низким просторным камнем, – здесь Овидий занимается лирикой.

Тишина парит над горами. Никого нет. Она парит час, может быть – два, и в ней, тоскливо журча крыльями, унося звонкие клювы, отовсюду, с затененных лиловых гор над страной виноградников чертят озаренный с запада воздух и проносятся птицы. Щуры пролетают на юг – мне нужно на север.