Вечное возвращение. Книга 1: Повести - [124]

Но поколение – что я могу сказать о его судьбах? Оно купается в озере, Живописец попивает вино, лишь один Поджигатель командует с Директором. Овидий лежит с девушкой и рассказывает ей о медведях. Жалко, что он не может сказать ей несколько слов… Не думает ли он, что каждая эпоха имеет своих пещерных праотцев?

Солнце купания высоко стояло над нашими головами. Когда мы возвращались домой, девушка много смеялась и рассказывала о себе. Она проста и обыкновенна и совершенно не интересуется прошлым. У тополей мы встретили бондаря с лесом длинных тростниковых удилищ. Он захрипел и, закивав головой, кинулся обнимать Овидия.

– Двадцать пять рублей! – хохотал он. – Скажи художнику, что я не пожалею и тридцати. Зачем мне деньги? Пусть нарисует Бекельмана у маленького лиманчика… Пойдем, пойдем! – тащил он Овидия. – Будем сидеть и ловить рыбу, вот таких вот… Хо-хо! У меня есть кое-что в корзинке.

– Нет, – сказал Овидий, – я иду сегодня ночью на Магеллатов участок к Жан-Суа. Это необходимо для моей работы.

– Идите, идите! – сказала ему Люся. – А то вы много бездельничаете. А мы сегодня вечером соберемся вместе.

– И пойду! – сухо произнес Лирик.

14.

Шире дорогу! Пусть шумит благословенный вечер коммуны. Одного нет: он ушел караулить ночь. Четверо собираются в комнату окна раскрыты настежь. Девушка сидит на кровати Овидия и внимательно слушает. Сумерки прильнули к деревьям, – такая тишина, что слышно, как звезды, просыпаясь, протирают глаза. Послезавтра начнется резка шампанского винограда, земля обалдела от духоты, вечер задохнулся и лежит без сознания. Сегодня – пятнадцатый вечер коммуны под председательством Поджигателя. Идет разговор, Живописец рассказывает анекдоты.

На часах у девушки стрелки подвинулись за римскую цифру десять. Практиканты репетируют спектакль. Один из них забежал к нам и спросил Овидия. Это Сергиевский. Они дружат и всегда шушукаются в столовой. У студента стриженая голова – умный ежик, неутомимость, размахивающая руками.

– Идет гроза! – закричал он нам. – Барометр упал к буре. Директор рвет на себе волосы.

– Ничего подобного, – встревожился Поджигатель. – В четыре часа мы получили справку со станции…

Он бросился к окну и лег на подоконник. Белые уши салфеток торчали из-под его обмоток.

– А вот увидите! Ну, бывайте…

Студент побежал вниз, двери хлопали за ним точно в огромных пустых залах. Слышно было, как в телефонной, рассыпаясь, дребезжат звонки.

Поджигатель лежал навзничь, его черные сухие волосы потрескивали от напряжения. Трюк… трюк… трюк… – удалялись и приближались сверчки. Одинокий выстрел и собачий вой, распадаясь шумными безднами, покатились и скрылись вдали. Не Овидий ли приветствует коммуну? Я слышу часики Люси: они карабкаются лапками по лесному растению и шелестят – улюсь, улюсь, улюсь…

– Ч-чорт! По-нимаешь? – грубо прыскает Винсек, равнодушно задравший липкие сапоги на железо кровати. – Вот пума! Ты бы очки снял, а то не увидишь. Гроза, подумаешь!

Он повернулся на бок и предпочитает дрыхнуть. Поджигатель оглянулся и снял очки.

– В самом деле, – сказал он недоуменно, – очки всегда мешали мне в жизни.

Он грустно смотрел на меня с девушкой. Я тихонько гладил ее руку. Разве есть что-либо предосудительное в этом? Улюсь, улюсь… – шелестели золотые часики. Наш учитель имеет без очков грустные, одинокие глаза. Нет, ничего не слышно в мертвой неподвижности деревьев.

– Паникерство! – добродушно косился на нас Поджигатель. – У студентов слишком велика биологическая зарядка. Они балдеют от двадцати лет…

Он бормотал что-то под нос и уселся за стол рядом с Живописцем. Тот недоволен вечером: с какой стати терять время всухую?

– Чорт с ней, с этой биологией! – говорит он. – Признаться, я мало смыслю в теориях.

– Очень напрасно.

– Может быть. Но это скучно.

– Слышите! – обращается ко мне Поджигатель. – Они заодно с Овидием. Ну, продолжайте…

– Валяй, валяй! – подкрикивает Винсек, не поворачивая спины. – Мы люди необразованные.

– Совершенно правильно. Я посылаю все эти «биологии» к матери в штаны!

– Замечательно!

– Вот вам и замечательно! Мы создаем ценности и не горланим на собраниях. Называйте это «биологизмом», чорт с вами! Без нас вы одуреете со скуки.

– Старо, старо! Вы отстаете по крайней мере на сто лет.

– Ого-го! Пусть так. А кто будет делать вам вино – Яшников или Ведель? Пусть найдут мне Бекельмана: за ним придется скатать в Германию. Что, скажете, он плохой мастер? Или его заменят секретари в ремнях, надутые, как лягушки? Ваши кадры живут на всем готовом, задрали носы и не хотят мыть бочки, подметать полы и учиться владеть, как следует, шваброй! Слава богу, нам порассказали об этих бездельниках… Мы учились иначе, среди нас не было Шибаленкова, мы не произносили речи, а растирали краски… Спросите-ка, знают ли, как делать вино, молодые люди в ремнях, рассуждающие о всяких «измах»?

– Ничего! Мы примемся за них как следует.

– Мы слышим это двенадцать лет. Сплошные «измы», топтание на месте…

– Как? Что вы сказали? Ну, уж это позвольте!..

Поджигатель вскочил, слова его резали, как бритва.

– Самокритики! – распорол он лезвием дряблое сукно голоса художника. – Требую самокритики! Коммуна загнивает и теряет классовое чутье… Кто будет делать вино – спрашиваете вы? Мы топчемся на месте и разводим бездельников? Бекельманы – соль земли?