Вечное дерево - [12]

Оказалось, что нужны деньги, потому что после соревнований придется на что-то жить. Денег было всего три рубля с копейками: мать дала кеды купить. Этого, ко"

нечно, мало, но просить нельзя было, потому что просьба, опять-таки, могла вызвать подозрение и все испортить.

Вот так во всем появилось это проклятое "нельзя", как красный свет, при котором не перейдешь дорогу, а дорогу необходимо было переходить.

Главное же, что удерживало и тяготило Журку, что он все сильнее, с каждым днем сильнее чувствовал, но не признавался даже себе в этом, состояло в том, что ему вдруг грустно и страшно стало уезжать из дому, покидать все такое привычное, обжитое, родное. Все чаще он ловил себя на мысли: "А может, не надо? Может, все обойдется?" Все чаще в душе покрикивал сам на себя: "Расскулился. Расслабился!" Все чаще поглядывал на родителей, замечая такие подробности, которых раньше не видел: седые волоски на висках матери, косую полоску пореза на щеке отца.

"Не распускайся, не распускайся!"-приказывал он себе.

Но семейные подробности лезли в глаза, как блестящие предметы в комнате, и оказывались сильнее его воли, Какая-нибудь вещь, альбом с марками, случайно попавшийся под руку, нагоняли на него грусть. Какая-нибудь скамеечка для ног, сделанная руками отца, "чтоб удобней писать было", какой-нибудь старый, изрезанный бритвой угольник-все обретало неожиданное, щемящее сердце значение.

Приближалось время отъезда, а дело не двигалось с места..

"Или - или?! - сказал себе Журка. - Они ж молчат.

Отец не обращает на меня внимания, будто не он меня, а я его ударил. Да что я, на самом деле, щенок?!"

И он заставил себя действовать.

Пришел с уроков пораньше, точнее сказать, удрал с литературы. Отца не было-наверное, опять ушел искать работу. Мать направилась в ателье.

"В ателье-это не скоро",-подумал Журка и, как сорвавшийся со старта бегун, начал поспешно собираться.

Иринка сидела за столом и наблюдала за братом, поворачивая голову, как котенок, когда он следит за мелькающей перед ним веревочкой.

Журка делал вид, что не замечает ее любопытствующих взглядов: доставал из-под оттоманки отцовский чемодан, застилал его старой газетой, прятал мамины тряпки в шифоньер.

Иринка не вытерпела и спросила:

- Едешь, да? Куда, а?

- На соревнования... Учи уроки.

"Еще выболтает",-подумал он и перенес чемодан в свою комнату.

Через минуту в дверях показалась Иринка.

- А почему с папиным чемоданом?

- Так надо... Учи уроки, а то маме скажу.

Иринка обиделась, тряхнула черными бантиками.

- А я тоже скажу.

- Что... скажешь? - спросил он и испугался.

"Все дело может испортить". Он хотел, как всегда в таких случаях бывало, дать Иринке "леща", но с грустью подумал: "Уеду и долго ее не увижу".

- Принеси-ка мою зубную щетку и пасту.

Иринка, удивленная неожиданным смягчением брата, шмыгнула в ванную, принесла щетку и пасту,

- А чем же я чистить буду?

Паста у них была одна на двоих.

- Пока маминой почистишь, а потом тебе купят.

У нее лукаво блеснули глазенки, и от пришедшего вдруг открытия она даже привстала на носочки.

- Ты сбегаешь, ага?

- Я не сбегаю... Я уезжаю.,. На время уезжаю...

Уеду, а потом приеду.

Она осуждающе потрясла бантами.

- Ты мне не ври... Я знаю, что сбегаешь.

Журка секунду стоял перед ней с пастой и щеткой в руках, решая, стоит ли посвящать ее в свою тайну,

- Дай слово, что никому не скажешь.

Иринка прижала кулачки к груди. Они были в чернилах и показались Журке какими-то особенно жалкими, маленькими.

- Честное будущее пионерское,-прошептала Иринка, точно их кто-то мог услышать.

Журка все медлил: просто боялся, что голос дрогнет.

Он смотрел сверху вниз на сестренку, и чувство жалости к ней все сильнее захватывало его. Вспомнилось, как он иногда обижал ее, дразнил "синяпкой", дразнилку придумал: "Были у баПки гриПки обаПки, рыжики, синяПки".

- Я тебя больше никогда обижать не буду,-сказал он совсем не то, чего ждала от него сестренка.

- Нет, рассказывай, - потребовала Иринка. - Я же слово дала. Не веришь, да?

- Верю,-сказал он и притянул Иринку за плечи.

Это было проявлением такой небывалой нежности, какой Иринка еще никогда не замечала в брате. Ей тотчас передалось его состояние. Она всхлипнула и, боясь, что он подумает - "куда ей рассказывать секреты", сразу же объяснила:

- Потому что не доверяешь.

- Верю, - повторил Журка и, не опуская рук с ее плеч, усадил сестренку на кровать. - Ты маме письмо от меня передашь, - сказал он. - Не сразу передашь, а дня через два.

Иринка послушно кивнула.

- А на словах про меня ничего не говори. Не напоминай, и все.

Иринка энергично потрясла бантиками.

- И вообще, к ней хорошо относись, чтобы она не волновалась. Постель убирай.

- Буду,-заверила Иринка.

- "Тягучку" прекрати.

"Тягучка" была ее хитростью, о которой знал только брат. Когда Иринке не хотелось что-либо делать или идти куда-нибудь, она долго одевалась, долго ела, долго искала ленты - одним словом, тянула время.

- С отцом тоже будь... - сказал Журка и сдержал вздох. - Он сейчас переживает, без работы... Скучно ему... Понимаешь, всю жизнь работал... и вдруг...