Вечерний свет - [8]

Я тогда еще не знал, что моя подпись означает очень многое: обязательство бороться на стороне угнетенных, терпеть неприязненное отношение многих из тех, кто был до этого мне близок, быть упорным, хладнокровным, молчаливым, учиться и учить других, выдерживать самые различные испытания, ценить суть дела больше, чем слова.

Впоследствии я часто спрашивал себя, почему я так упорно держался за эту подпись на невзрачном листке, видя вокруг себя многих отказавшихся от такой же подписи или попросту забывших о ней. Были и у меня минуты, когда голос, казавшийся голосом разума, убеждал меня: стоит ли считаться с подписью, вызванной доброй волей, которая столь часто обманывалась впоследствии, остался ли я, мог ли я остаться тем же, кто когда-то подписал все это. Но другой голос упорно оспаривал его: борьба угнетенных — это борьба угнетенных, даже если в ней проявилось высокомерие и сомнение, недоверие и упорство в ошибках, эта борьба ведет к новым тяготам, даже к дурным делам, она длится вечно, но она отмечена благородной печатью стремления к человечности, к свободе и равенству для всех. Я всегда чувствовал, что пожертвовал бы лучшим, что есть во мне, если бы отрекся от подписи, которую я поставил в полдень ничем не примечательного дня на ничем не примечательной берлинской улице.

Мне шел седьмой год, когда я с матерью уехал из дома, впервые мы уехали с ней вдвоем, у меня вдруг начались какие-то странные боли в ноге, я стал хромать, домашний врач считал, что может развиться суставной туберкулез, — правда, пока это были только предположения, но он советовал поехать в санаторий профессора Вайднера, в Лошвиц под Дрезденом. Купол лета сиял над домом, в котором мы снимали квартиру с большой верандой. Врачи под руководством профессора подробно исследовали меня, был сделан рентген: нет, нет, никаких оснований для беспокойства, посмотрим, что будет дальше, все должно быть хорошо. Мать часто бывала в гостях, встречалась в Дрездене со знакомыми из Берлина или из-за границы, а к обеду всегда возвращалась. Какие-то элегантные молодые люди наносили нам краткие визиты, они вежливо говорили с матерью и искательно со мной, но вскоре прощались; каждое утро горничная вносила поднос с несколькими визитными карточками, мать просматривала их и лукаво усмехалась, наши комнаты наполнялись цветами, их приносили целыми корзинами, мы не замечали, как они увядали, так как их все время сменяли новые. Однажды приехал отец, он поцеловал меня, спросил про здоровье, пошутил с матерью насчет цветов и молодых людей, но ему не хотелось оставаться здесь надолго. Здесь он не мог играть на рояле, и в Берлине, как он сказал, его ждал некий господин Бляйхрёдер, с которым необходимо было встретиться. С ним приехал наш кучер Генрих, вместе с лошадьми и черным экипажем, чтобы мать могла ездить в гости.

К ужину на нашей веранде всегда появлялся профессор Вайднер, высокий, краснолицый мужчина с белой головой и в белом халате; он любил немного посидеть с нами, деликатно клал на каждый кусочек редиски крошечный кусочек масла и сам кормил меня. Всего чудеснее был завтрак, чаще всего тоже на веранде, но иногда и в парке под нашими окнами, где за большим столом, под зонтами от солнца, собиралось много наших знакомых; я осторожно ступал по шуршащему гравию, молодые люди были в галстуках из муара и теннисных брюках, звучал звонкий смех моей матери, у нее были светло-рыжие волосы, нежный цвет лица, как у многих ее соотечественниц{14}, я сидел между ней и актрисой Полой Негри, восхищаясь ее домашними туфлями на меховой подкладке.

Но больше всего я любил лежать в своей комнате и читать. Я взял с собой много книг — Андерсена, и «Путешествие Петерхена на Луну», и «Грезы у французских каминов». Но я уже читал и газеты, каждый день мне приносили «Берлинер цайтунг», где был самый обширный спортивный отдел, ведь я интересовался спортом, и в этом отец меня поддерживал: он брал меня с собой на велогонки и на бокс. Иногда мой взгляд случайно падал на политические новости, хотя обычно эти страницы я просто перелистывал. Но в один из летних дней мое внимание приковала кричащая строка на первой странице: министр иностранных дел Вальтер Ратенау{15} был убит. Важности этого события я, конечно, не понимал, я даже не знал, что это значит: «министр иностранных дел». Но долгое время все вокруг меня только об этом и говорили. И если до сих пор я спокойно, почти без волнения, узнавал о каком-нибудь злодеянии, ибо оно неизменно совершалось только в мире моих книг, где в конце концов все кончалось хорошо и страшное делалось нестрашным, то теперь я почувствовал, что свершилось что-то в самом деле непоправимое, и прямо на том рубеже, который так надежно отделял меня от всего опасного в жизни. В эти дни я случайно услышал, что мой отец знал, хотя и не близко, этого Ратенау, это еще больше усугубило мой страх: между мной и убитым была какая-то связь, впервые на меня упала тень той действительности, о которой я до сих пор даже не догадывался.

В последующие дни я прочитал подробности о покушении и его последствиях: рабочие объявили всеобщую забастовку, полиция преследовала убийц, которые оказались офицерами, она настигла их в крепости в Саксонии, они не хотели сдаваться и в конце концов сами застрелились. Мои страхи настолько возросли, что однажды, когда мать опять куда-то уехала, у меня начались судороги, мне представилось, что вся страна, все города кишат убийцами в масках, я был уверен, что они напали на мою мать. Подоспевшие врачи и сестры ничего не смогли поделать со мной, я успокоился, только когда мать вернулась домой.