Вечерний день - [64]

Ваш приятель по фамилии Козорезов, а не Плющ, дорогой Владимир Павлович, нахо­дится в полной безопасности. Мы даже взяли над ним шефство.

Медсестра хотела что-то возразить, но Загода жестом прервал ее.

А теперь мы уходим, чтобы больше вас сегодня не беспокоить, потому что вам надо отдохнуть. Мы вас поздравляем с прошедшим Новым годом и надеемся, что Рождество будем праздновать гораздо веселее. Леонид, - он показал на человека в ботинках с рифленой подошвой, - останется здесь в палате и будет следить, чтобы вас никто не беспокоил.

Владимир Павлович начал быстро царапать на листе бумаги, но все, что должно про­изойти, видимо, уже произошло и дальнейшее никого не интересовало. Процессия удали­лась в дверь, Леонид занял свое место, а его ботинки - свое.

Платонов посмотрел вслед процессии, потом на своего цербера. Тот, как оказалось, был аккуратистом, на табуретке, чтобы не запачкать ее, была постелена газетка. Владимир Павлович постучал рукой по спинке кровати, привлекая внимание Леонида.

Он поднял голову, и Платонов протянул ему только что нацарапанную записку. Цербер прочел ее и задумался. Видимо, никаких инструкций у него на эту тему не было и ничего в самой просьбе не показалось ему незаконным. Он встал, снял с табуретки газету и протянул Владимиру Павловичу.

На первой же странице Платонов увидел свое лицо и прочел огромный заголовок: «Последняя сенсация года. Тигр вступился за страну. Скромный цирковой гардеробщик находит документы, подтверждающие добровольное присоединение Чечни к России. Ноч­ная перестрелка в цирке.»

И Владимир Павлович вспомнил все, до момента смерти тигра.

Глава 43

Три последующих дня были, возможно, одними из лучших в жизни Платонова. И не потому, что к нему постоянно шли посетители и говорили красивые слова. И не потому, что приходилось отбиваться от корреспондентов газет и тележурналистов. И даже не потому, что дважды приходила Анастасия и сидела у него по часу.

Счастье было в том, что он мог молчать официально и никого не обижая. Когда-то лет тридцать назад Платонов, до этого почти всю сознательную жизнь носивший бороду, по просьбе Наташи сбрил ее. Каково же было изумление Владимира Павловича, когда все перестали узнавать его на улице.

Он просто оказался в ситуации свободного выбора круга своего общения. Вот тот ста­рый знакомый смертельно надоел своей болтовней, поэтому можно пройти мимо, с ним не здороваясь. А этот - просто отвратительный тип, от которого, правда, в торговле Платонова довольно много зависит, и поэтому Владимир Павлович вынужден с ним раскланиваться. А сейчас можно пройти с независимым видом.

Лафа продолжалась недолго - примерно через неделю все привыкли к такому Плато­нову, и надо было опять общаться уже не по выбору, а по обязанности.

Примерно то же самое происходило с ним и сейчас, с той только разницей, что он теперь был еще и больным человеком, покой которого был призван охранять не только огромный Леонид, но и такой же Шурик. Кроме того, Владимир Павлович ныне занимал не очень ясное ему место в совсем непонятной иерархии, и ему полагались различные льготы: по его письменной просьбе Шурик вышвырнул из палаты особо настырного корреспон­дента.

Когда пришли телевизионщики, Платонов сделал вид, что спит, Леонид стойко стоял на страже, и те, сняв издалека картинку - «Герой ест кашу», - удалились, кляня этого «Героя» на чем свет стоит.

Из старых знакомых заходил еще Болтун, но как только Владимир Павлович написал ему вопрос: «Кому ты рассказывал о моей шкатулке?», сделал вид, что не смог разобраться в почерке, и быстренько убрался восвояси.

Платонов ждал визита Николая Николаевича, даже написал записку, чтобы тому позво­нили, но «депутат и председатель, заместитель и директор, главный эксперт и прочая.» никаких признаков жизни не подавал.

Вместо него появился неожиданный посетитель - «сын». Он пришел с опущенными плечами, как побитая собака, но прощения не просил, рассказывал, что за это время сгонял домой, поделился со своими домашними радостью, какой у них замечательный «отец, све­кор и дед». Машенька слушала новость напряженно, потом устроила отцу допрос с пристра­стием: какой он - «дед»? Как выглядит? Понимает ли что-нибудь в финансах и юриспруден­ции?

Сергей, по его словам, даже начал расстраиваться из-за такого прагматичного подхода, но когда последним вопросом дочери оказался: «А ты точно уверен, что я не буду в тягость старому человеку со своими глупостями?» - успокоился и обмяк.

- Она очень хорошая девочка, - гордо сказал он, - ты не смотри, что лицом и фигурой не очень вышла.

Платонов «сына» гнать не стал, раздражение и обида у него прошли, к тому же пока он лежал в одиночестве - молчаливые Церберы в расчет не шли, - в голове у него сформу­лировался целый ряд вопросов, которые надо было бы задать, и Сергей оказался одним из тех, кому часть этих вопросов была адресована. Надо было только встать и заговорить по- человечески, но это пока приходилось отложить «на потом».

Полковник Загода, который врачом был никаким, потому что ни разу Владимира Павловича не осматривал (осматривал его по утрам маленький якут или казах в круглых очках), но с рассказом о его улучшающемся здоровье всегда являлся сам, просил еще несколько дней помолчать. А Платонов этой просьбе как раз обрадовался и возражать не стал.