Вечеринка - [4]

Уж так получилось! Раньше я очень любил длинные дни, когда по часам вечер, а все вокруг залито светом. Теперь я стал любить ранние сумерки. Темные вечера были нашими друзьями: укрывали нас, когда мы шли вдвоем по скрипящим морозным улицам. Я и в темноте видел ее глаза, чувствовал их жизнь. И замечал, что она, эта жизнь, становится все радостней и труднее. Какое-то тревожное предчувствие появилось в ее глазах, но я старался не замечать его.

О чем мы говорили? Да о разных разностях. Я, например, рассказывал ей о странствующих голубях. Они водились в Северной Америке в прошлом веке. Летали не стаями, а целыми тучами. Их американцы уничтожали чем попало ружьями, палками, камнями. Целыми городами выходили на эту разбойную охоту. Лавочники, клерки, полицейские, поэты, изобретатели шестеренок все бежали и били, били, били... И дошло дело до того, что на земле не осталось ни одного странствующего голубя. Уничтожили целый вид! Помню, она очень жалела странствующих голубей. О любви мы никогда не говорили. Да нужно ли вообще говорить о любви? Разве говорят о том, что ходят по земле, дышат воздухом...

Прокоп опустил глаза. Умолк. Потом тихо, каким-то чужим голосом сказал:

- Однажды мы совершили ошибку: вышли из темной улочки на светлую. И там нас увидели вместе.

- Ай-яй-яй! - вдруг выдохнула Фокина.

У нее это получилось помимо ее воли. Она даже сама испугалась своего "ай-яй-яй" и поспешно поднесла ко рту руку с салфеткой. Но Прокоп услышал. Повернулся к Фокиной всем корпусом. Даже слегка наклонился к ней.

- Правильно, Фокина! Верно, голубушка! Нельзя выходить на свет, если любовь. Но мы забылись. Потеряли голову. Всем парням и девкам разрешается ходить обнявшись. Нам нельзя было... И пошла молва по городам и весям: учитель Седов крутит любовь со своей ученицей!

И он засмеялся жестким смехом, похожим на плач.

- Что же было дальше? - тихо прошептала Зиночка.

- Расскажите, Прокофий Андреевич, - стали просить остальные.

А Прокоп все хмурился, молчал.

- Я вам лучше про собак расскажу, - сказал он.

- Не надо про собак! Нам про любовь, - настаивал "химик", поводя озорными цыганскими глазами.

- Про собак, между прочим, тоже интересно, - вздохнул Прокоп, и в это мгновение со стороны окна донесся тонкий детский голосок:

- Про собак интересней!

Все оглянулись и увидели мальчишку. Не всего мальчишку, а круглую ушастую голову и подбородок, прижавшийся к подоконнику. Глаза мальчика были широко раскрыты, и в них горело яростное любопытство. Он наблюдал за происходящим в классе, и то, что видел и слышал, было таким необычным, что сковало его, как действие гипноза.

Зина поднялась со стула, сокрушенно воскликнула:

- Пряхин! - И устремилась к окну.

Пряхин не шелохнулся.

- Ты что здесь делаешь?

- Смотрю.

- Не смотришь, а подсматриваешь, - сказала Зина. - А подсматривать за взрослыми отвратительно.

- Отвратительно? - переспросил мальчик, все еще не приходя в себя.

- Ты давно подсматриваешь? - спросила Зина.

- С самого начала.

- С самого начала! Немедленно отправляйся домой. Тебе здесь нечего делать!

- Так интересно же, - пояснил мальчик.

- Что ты слышал?

- Как песни пели... слышал. А когда говорили, было плохо слышно. Но про собак я слыхал.

Мальчишке не хотелось уходить. Сейчас, глядя в окно школы, он сделал удивительное открытие. Оказывается, учителя могут петь, смеяться, есть винегрет - как все обычные люди. Но от этого они не упали в его глазах, напротив, приобрели новые любопытные качества и стали ближе.

К окну подошел "химик":

- Хочешь бутерброд? - спросил он мальчика.

- Я сытый.

- Тогда давай отсюда. Одна нога здесь, другая дома. Понял?

- Понял, - ответил мальчик, но с места не тронулся.

Пришлось в дело вступиться Прокопу. Он подошел к окну и строго - он умел это делать - глянул на маленького нарушителя спокойствия.

- Ты знаешь, кто я? - спросил он мальчика.

- Прокоп! - выпалил первоклассник.

- Правильно. А тебя как звать?

- Я Шурик.

- Так говоришь - про собак интересней?

- Интересней.

- Расскажу... в другой раз. А теперь, брат, дуй отсюда. Договорились?

- Договорились!

Подбородок отклеился от подоконника. И мальчик растворился во тьме летней ночи.

- Мне нравится этот ушастый Шурик, - сказал Прокоп, тяжело опускаясь на стул. - Я люблю, когда во взрослом можно разглядеть ребенка, а в ребенке просматривается взрослый. И никакой мути! Кстати, у кого учится этот Шурик?

- У Зиночки, - тихо сказала Анна Ивановна.

Зиночка молчала, не зная, краснеть ей за своего ученика или гордится им. И тут, словно отвечая ее мыслям, старый учитель сказал:

- Мы часто допускаем ошибку: воспитываем в детях себе подобных. А надо воспитывать их такими, какими мы сами мечтали стать, да вот не вышло... Надо, чтобы этот Шурик не стоял, понурив голову перед малиновой скатертью, как молодой Прокоп. А рванул бы ее на себя и крикнул бы в лицо судьи и подсудков: "Что вы из знамени скатерть сделали? Да еще чернильных пятен наставили!.." Сперва мне, как Галилею, говорили: "Отрекись!" Я твердил им: "А все-таки она вертится. Люблю!" Мне в ответ: "Не должна она вертеться. Не имеет права учитель влюбляться в ученицу. Если все учителя влюбятся в своих учениц..." Тогда я стал просить их: "Вы хоть ее пожалейте!" Ничего не пожалели черные монахи. "Мы, - говорят, - за тебя перед роно отвечать не будем!"