Вечера Паши Мосина - [3]

— Держи зеркало прямее, кодеинщик, — бормочу я, ловя свой пробор в прыгающее зеркало.

Тем временем гости, эти патологические типы, подталкивают меня к большой двери с портьерами. Она распахивается и… я вхожу в трапезную.

Как сказал бы наш великий Гоголь — дайте мне другое перо; моё перо слабо, оно не в силах описать открывшуюся моему взору картину…

Огромная, высокая комната (это в таком-то домишке!) залита жарким зелёным огнём. Это — от великого множества свечечек, прилепленных к стенам, установленных на специальных полочках, подставочках, портретах, этажерках. И одна, самая большая, посреди ещё более сияющего стола под твердой ресторанной скатертью, в узкой малахитовой вазе. А прекрасный стол отягощён золотистыми коньяками, ледяными водками и шафранными винами. И между ними — фаянсовые корытца салатов, керамические ладьи с заливными, колбасы, окорока, что-то очень похожее на миниатюрный унитаз с письмом по краю, наполненный дымящимся отварным картофелем, тарелки с красной рыбой, вазочки с икрой… Боже мой! Начальник конторы! Тебе и не снилось это! Да ты, если бы и оказался здесь, то схватил бы со стола яблоко и убежал, да ещё был бы счастлив! О, Паша Мосин привык к этому. Он умеет себя вести.

Итак, стол — полный порядочек. И всё кодло в сборе, чинно сидит за столом. А увидя меня, козлиная компания поднимает оглушительный визг и рёв.

— Па-ш-ша! Ш-шынок! — восторженно шипит, пуская с подбородка слюни, старик-домовой. Толстые лысые губищи его трясутся, болтаются, как старушечьи органы.

— Здорово, дед Губан! — ору я ему. — Привет гостям тётиклёпиным! Всем дырочникам, водянчикам, подпольникам, запечникам, подсыпщикам, пролезайчикам, Ночным Жуткарям и Темнецам! Низкий поклон Его Козлиному Величеству — Тихарю Бармалеичу!

Ух ты, визг и рёв какой!

Я тут свой человек, Господи. Они все знают меня, гости тётиклёпины.

Бармалеич, отставной чердачный бес, житель водопроводный, с битнической бородкой, бурый и злющий, сучит мохнатыми лапками, тонко ржёт. Сёстры-мокрицы, голубые, скользкие, холодные, целуются со мной, сажают за стол.

— Павлик! Человечек! Иди к нам, душечка! — несётся со всех сторон.

Я вам уже говорил про закуску. Да не разглядел разных помидорчиков, студенька со хреном, крабушек, деточек, горками! Вот это — настоящая еда. А между всем этим натюрмортом — стаканчики, лафитнички, чарочки славянские, рюмочки хрустальные, мерзавчики высокие, узкие… Гранёные, тонкостенные, с каёмочками, с золочёными горлышками…

А поверх, поверх: горящие волчьи глаза, пальцы-когти, длинные, страшные, и пальцы-присоски, как у тритонов. И рожи — под пыткой таких не увидишь.

— Чичир, а Чичир! — зовёт по-матерински тётя Клёпа из кухни.

Боже мой, до чего же здесь уютно!

— Чичирёнышек! — дёргают гости огромную розовую тушу в дальнем конце стола. Щёки стекают по круглым плечам, рубашка розовая, весь — месяц молодой, глаз не видно. — Иди, Чичирёнышек, на кухню свининку пластать…

Чичир катится на кухню, а гости пока что обмениваются впечатлениями, сплетничают.

Если закрыть глаза, то кажется, что сидишь ты в приличном солидном обществе после какого-нибудь торжественного съезда, на банкете, в ожидании первого торжественного спича.

Чичир бегает туда и обратно с тонко распластанной поросятинкой и жрёт её потихоньку.

— Раушка, ты чего будешь пить: саперави или финьшампань?

— Нельзя ему этого, оппысается ночью.

— Приготовьте ему лучше сосисочку.

— Пива хочу! — требует гидроцефал.

— Да мало того: китайцы ещё требуют свою древнюю территорию им отдать…

— По-моему, это лучше всего…

— Что «лучше всего»?

— А задушить его подушкой — вот чего!

Наконец, в трапезную торжественно вплывает тётя Клёпа, несравненная тётя Клёпа, в своём светло-зелёном платье со шлейфом и маленьким изумрудным георгином у горла.

— Мамочка! Королева! — волнуются гости, и я вместе с ними.

Её ведут в красный угол, во главу стола, под высокое венецианское окно русской работы. Перед тётей Клёпой ставится, конечно, золотой прибор. Она слегка, как и всегда, впрочем, взволнована, её длинное, красное, с угольными лохматыми бровями, страшноватое лицо смягчено сейчас материнской нежностью и добротой. На гладковыбритом подбородке подрагивает коричневая мушка-бородавка. Я до сладострастия люблю эту мушку. Пальцы — натуральные пальцы царицы — перетянуты перстнями.

Двигая кадыком перед спичем, тётя Клёпа взволнованно передвигает вилки и ножи, потом мигает Чичиру, чтобы раскупоривал бутылки, и встаёт.

Гогот, как с горы, скатывается до чистой тишины. Только чуть-чуть, через равные промежутки времени из-под стола доносится мелодичный звон; это Чичир извлекает пробки.

— Приветствую вас, друзья дорогие, гости ночные, за этим скромным столом! Часто, очень часто мы встречаемся здесь, уже и к речам привыкли, но каждый раз мне хочется вот так говорить с вами и рассказывать нашу древнюю историю. Раушка, дитя мое безобразное, перестань таскать помидоры! Товарищ Водкин, после, после будем наливать…

(Ах, тётя Клёпа, настоящая хозяйка!)

— Так вот. Есть на этой круглой Земле одно замечательное местечко — такое маленькое, но могущественное государство, которое, однако, не значится ни на одной карте мира, не входит в Организацию Объединённых Наций и не зарегистрировано ни в одном архиве. Но оно — есть. И имя этому государству — Балаевка.