Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями) - [45]

V. Санитарка Пепка, тридцать лег. Бедра ее иссохли и опали от частых абортов. Костлявые ноги с криво поставленными пальцами и вздувшимися щиколотками; икры в рыжей поросли; синий фартук; из-под красной юбки виден край рубахи; вышитая крестиколл серая кофта с глубоким вырезом. На груди поблескивает овальная стеклянная брошь в стиле рококо с изображением женской головки. Слипшиеся в сосульки волосы, над лбом подпаленные и превратившиеся в серую массу, образуют некое подобие вороньего гнезда. Лицо монгольского типа. Любопытные, часто мигающие глазки полны неукротимого веселья. Ноздри сужаются и расширяются, словно она к чему‑то принюхивается. Непрерывный поток протяжной, напевной речи сопровождается выразительной мимикой и взрывами смеха. Беседуя с сестрой‑кастеляншей, растягивает обметанные простудой уголки губ. Изо рта ее навстречу зубу-пальчику Алоизии высовывается побуревший выщербленный обломок, одиноко торчащий из опухшей нижней десны.

VI. Секретарша Ида, девушка двадцати двух лет. Греческий профиль. Носик тоненький, на самом кончике чуть розоватый, из тех, которые хочется потрогать, чтобы узнать, холодный он или теплый. Волосы цвета воронова крыла уложены изящным венчиком. На ней «Dirndl-Anzug» с глубоким вырезом. Тонкие, покрытые веснушками руки, холеные, блестящие ногти. Черные прюнелевые туфельки с бантиками. Зеленый кружевной передничек. Щеки с бархатистым пушком. Черные сросшиеся брови. Большие грустные, мечтательные глаза. Говорит глубоким, сильным альтом, сдержанно смеется. Порой она бросает блуждающий взгляд на воскресный ландшафт за госпитальным забором, где, по ее представлениям, раскинулся иной, лучший мир с цветущими лугами, на которых можно искать четырехлистник, рвать ромашку и загадывать «любит — не любит?». Впрочем, это совершенно излишне. Она давно убеждена, что он не любит. За пыльным забором — город, там прогуливаются офицеры и штатские молодые люди. Там — корсо… Можно было бы покататься с парнем на лодке, погулять в замковом парке, пойти в театр, в кафе… Пить шампанское… Но он ее не любит. Жизнь потеряла смысл. И душа ее висит в пустоте, как атомы этого неподвижного, раскаленного воздуха. Ей грустно, ужасно грустно. В ее левой руке — неуклюжая, похожая на верблюда ярмарочная ваза. Дрожащими пальцами она подравнивает в ней увядшие полевые цветы — маки, васильки, калужницы.

Действие на скамейке

— Понимаете, камердинер ее загипнотизировал и обесчестил, графиню‑то… пока муж ее играл в Монако. Он оказался грабителем… Пришла я домой — и так мне было страшно, мы с Миничкой даже приставили к дверям шкаф. Уж пан Алоис стучал-стучал, чертыхался…

— Тея столько страдала… Это было чудесно… В костел надела роскошное платье, ее мать тоже, а потом рождественская елка в замке, дети вокруг… И эта страшная ночь… Подумать — ограбил! Я так разволновалась… Уж не знаю, не знаю… Она случайно прочла объявление в газете… Хотела идти в компаньонки, молодой граф влюбился, а родители сперва не разрешали, но они уехали и тайно обвенчались… Идут в спальню — он смотрит на нее, она потупила глаза… Руку ей поцеловал. Отдернул полог — и вдруг тьма…

— Господи, хотела бы я быть богатой, чтобы всем нравиться!

— Потому она и покончила с собой…

— Н… н… ну! Волшебно!

— Шик-мадера!

— Верно, девочки, но только граф преследовал ее на автомобиле… Камердинер вытащил Тею из санок, поднялся с ней на скалу, я не могла смотреть — зажмурилась, а когда открыла глаза, там была надпись, что, мол, бог их сам рассудил…

— До сих пор не пойму, куда камердинер дел ее ребенка? Со мной сидел Ферда, прапорщик, и все хватал меня за коленки… Ну и обозлилась же я! Прямо в глаза ему сказала… Что он о себе воображает?

— С зелеными петлицами?

— Да нет, с желтыми и в пенсне.

— Младенца он оставил в люльке! Эх, ты, дуреха… Куда с ним денешься, с ребенком?

— И все вы, барышня, путаете! Камердинеру помогла старая служанка. Он ей за это дал графинино жемчужное ожерелье. Она отнесла ребенка в лес, к угольщику, а потом его нашла собака-ищейка…

— Короче, Тею убили. До смерти. Я ведь тебе вчера вечером рассказывала… Граф сам унес ее труп…

— Жаль, не записала я молитву, когда она прощалась с ребенком…

— Ребенок был единственной утехой графа…

— Пепка, что ты делаешь! Прекрати сейчас же, скамейка опрокинется!

— Ночью я ревела, как на похоронах…

— А я больше люблю комедии, с тещей в конце… Ну, думаю, сейчас лопну со смеху. На кровати‑то… Вот умора, как он притворился мертвым, а потом встретился с тещей на балу… И оба бац в обморок! Потеха…

— Ну уж нет, девоньки, меня на комедию не заманишь!

— Больше всего я веселюсь, когда вижу, как у других от скуки скулы на сторону сворачивает. Броде как на том балу футболистов…

— Сначала должны показывать грустное, потом веселое, а не наоборот.

— Ох, барышня, спортивный праздник с оркестром Кмоха — это да! Из-за него я и в кино не пошла.

— Так меня расстроила эта Тея, что я потом уснуть не могла, утром встала зарезанная. Мама и говорит: «Совсем ты спятила, девчонка…».

— А вы заметили, какая у графини челка? Только не знаю, как ее накручивать… Милча на следующий же день явилась с такой челкой, а мне даже сказать не захотела, как это делается.