Вечер первого снега - [33]

Наконец принц вспомнил и о Золушке. У него стало скверно на душе. Что с ней делать? Выдать за кого-то из придворных? Идея показалась ему не такой уж плохой: ведь он был принцем и привык, что все неприятности относятся только к подчиненным. Он оглянулся, ища ее, но Золушки не было. Она незаметно ушла, пока все восхищались заморской принцессой.

— И принц не стал ее искать? — трепетно, как в детстве, спросила Женя.

— Не знаю, Женечка. Может быть, много лет спустя, когда принц стал старше и понял истинную цену добра, он и пытался найти Золушку. Только тогда это бывает трудно, почти невозможно.

— Нечего тебе мечтать о принцах, Женька, вот и весь сказ! — заключила Любка.

— Да нет, мечтать можно, даже нужно, — возразила я. — Только надо знать себе цену, вот и все. Между нами говоря, принцесса тоже ведь не была такой уж ослепительной красавицей, просто она очень верила в себя.

Ганнуся улыбнулась, глаза вспыхнули:

— А я думаю, принц все-таки нашел Золушку. Понял — и нашел.

Вера зевнула, потянулась лениво.

— Ну вас! Нашли занятие — байки рассказывать. Я люблю, чтобы за жизнь было, а так — лучше спать идти.

— Ну и иди! Никто не держит! — отрезала Женя и сейчас же отвернулась.

Костер потихоньку гас. Хворост, что был поблизости, мы сожгли, а за дальним идти не хотелось. Над обрывом за речкой выкатилась поздняя луна — серебряная, холодная. От нее через речку к костру перекинулась светлая дорожка. Подул ветерок. Запахло рассветом.

Любка встала, прислонилась к углу домика.

— Споем, что ли, напоследок? Мою любимую. Начинай, Женька.

Высокий, ломкий Женин голосок удивительно напомнил лунный свет — была в нем та же зыбкая красота. Слова песни были печальными, как эта прощальная летняя ночь.

Матушка моя,

Что во поле пыльно? —

тихо, обеспокоенно спросила Женя. Низкий глубокий, как ночь, Любкин голос ответил с кажущимся спокойствием:

Доченька моя,

Кони то играют…

В голосе матери была усталость и затаенная грусть. Он был полон горького, как прожитые годы, знания. Не кони — сваты едут за дочерью.

Но до последнего мгновенья мать прячет от дочери правду. Пусть еще минуту, еще секунду будет она спокойна и счастлива.

Я заслушалась и на какое-то время забыла, где нахожусь. Опомнилась, когда оба голоса смолкли. Кто-то подходил к костру, уверенно, по-хозяйски ступая по гальке.

— Вы чего это полуночничаете? А поете славно. Не знал, что у нас тут такие таланты есть.

В последних отблесках костра появилось лицо Алексея Петровича с его обычной открытой улыбкой.

— Есть, да не про вашу честь! — неожиданно зло, почти нагло сказала Любка и пошла прочь мелкой, не своей походочкой, сильно качая бедрами.

Женя подошла ко мне.

— Спать, что ли, пойдем? Мне уже на смену скоро.

Вера и Ганнуся ушли незаметно, словно растаяли.

Алексей Петрович досадливо покачал головой.

— Испортил я вам беседу! Извините. Но Люба-то чего взъелась? Вот уж характер!

Все еще качая головой, он аккуратно сложил в костер все несгоревшие ветки, и, как всегда, костер послушался, вспыхнул, осветив его фигуру.

Мне показалось, что за разлапистой, повисшей над речкой лиственницей прячется Любка.

Но, может быть, только показалось.

14

Во время смены ко мне подошел Алексей Петрович.

— Лена, у меня к вам просьба Найдется время — приберите хоть немного у нас в «холостой республике».

— Конечно, приберу. Давно бы сказали.

Алексей Петрович упрямо не хочет перебираться к нам в «итээр». Может быть, оттого, что в нем живут женщины? Мне кажется, он глубоко застенчив, но прячет это под холодноватым спокойствием.

У «холостяков», конечно, проще, они на каждом углу твердят, что не потерпят «бабьей сырости», и ходят у себя в домике чуть ли не нагишом. Аккуратному Алексею Петровичу с ними трудновато, но… В конце концов, а какое мне дело до того, как он на самом деле относится к женщинам?

Денек выдался легкий. Бывают такие накануне осени. Ночью где-то близко бродил заморозок, травы пристыли, покрылись седой росой. Воздух крепкий и радостный, как молодое пиво. Он и пахнет хмелем — то ли от перезрелых грибов, то ли от осенних листьев.

На рассвете все мужчины ушли вверх по речке. Там собаки подняли дикого оленя. Побежал даже Кряжев — уж не пойму зачем: стрелять он не умеет и ружей явно побаивается. Лева, конечно, умчался первым. Обещал нам с Женей принести оленьи рога.

Женщины тоже собрались артелькой и ушли за черной смородиной — «моховкой». Растет она в пойме, в паучьих чащах. Ягоды у «моховки» крупные, сизые и водянистые.

По-моему, ничего хорошего. Но у нас варенье из нее почему-то считается деликатесом. Наверное, по старому принципу: что редко, то и хорошо.

В лагере тихо. Только плачет ребенок. Это девчонка промывальщицы Веры. Никогда не известно, чего она хочет. Ей уже почти три года, а тельце у нее слабенькое, мягкое, глаза пепельные, мокрые от слез, тонкие светлые волосы. Матери до нее никогда дела нет. Вот и сейчас девочку носит на руках Ганнуся, пытается успокоить. В Ганнусиных руках — нежность неиспытанного материнства.

Я взяла ведро и тряпку и подошла к «холостой республике». Вокруг домика груды консервных банок и всякого мусора. Деревья обломаны, трава вытоптана. Углы — в белой Ландышевой шерсти. И во всем тоска по женским заботливым рукам.