Вечер первого снега - [20]

А бате моему пятак-то этот дороже сына родного. «Сам — говорит, — дойду». И пошел.

Версты одной не дошел. Напоследок-то полз по дороге… Ну, а ящика своего не бросил, так с ним и помер.

Вот это жадность, — снова скосил глаза на Любку. — А ты — мне! Да кабы я еще для себя что берег — сыну ведь все. Один он у меня наследник…

И мне:

— В Москве он у меня учится. Студент. Большим начальником будет.

— Ну, до начальника-то он еще и в рядовых набегается. Институтов для начальства нету, — сейчас же вмешался Лева. Этот вопрос чем-то явно задел его.

— А ты молчи, шило едучее, — обрезал старик, — сам бы, поди, хотел, да кишка тонка.

Яша как тогда дорогой, осторожно коснулся моего плеча.

— Вы кушайте! Я тут кипяточку согрел. Не могу, знаете, отраву эту пить, да и вам не советую. Вредно. А их ведь не переслушаешь. Как начнут спорить, вы себе не представляете, что это такое!

Он покачал головой, чуть приподнял плечи. А сам уже разлил по кружкам чай, подвинул ко мне баночку с вареньем…

Костя налил с полкружки черного, как деготь, чифира, прищурился победно.

— За тебя, Любочка!

Она отмахнулась досадливо:

— А ну тебя! Скоро и… за мое здоровье будешь!

Костя выплеснул чифир в костер.

В лица ударило дымом. Кряжев выругался вполголоса, а Яша опустил голову, пряча усмешку.

Эх, Женька, Женька, умела бы ты так! Сейчас, наверное, колдуешь у зеркальца, собираясь на смену, а он ведь и не заметит, сколько труда ты потратила на то, чтобы причесать курчавые, непокорные волосы. Будет думать об одном — как бы расквитаться с Любкой. Интересно, а о ком думает она? Есть же и у нее свое тайное, бабье, чего не доверишь никому?

У дальней кромки леса показалась группа людей. Идет смена. Впереди всех — ломкая фигурка Жени. Торопится. К кому? Наверное, не к Леве…

Костя поднялся лениво.

— А что, ребята, я, пожалуй, к озеру схожу. Там, говорят, уток видели. — Поднял спрятанное между кочек ружье и зашагал совсем в другую сторону.

Женя споткнулась о кочку и долго не поднимала головы, завязывая непослушные шнурки на ботинках.

Яша подошел ко мне:

— А вы заходите до нас. Ганнуся будет рада.

Я обещала прийти сегодня же вечером. Мне очень симпатичен этот человек.

До чего же все-таки я устала! Любка давно ушла вперед, ей хоть бы что. Лева на ходу рвет голубику и горстями кидает в рот. Кряжев шагает, не разбирая дороги, косолапо и уверенно, как медведь. А я больше всего хотела бы лечь сейчас где-нибудь между кочек в мокрую пушицу и не двигаться. Но нельзя. Надо идти. И кто только понатыкал здесь эти кочки!

5

У дома всегда лицо хозяина. Даже если этот дом — одна койка и угол стола у слепого окошка.

Во всем, что окружает Яшу, есть какая-то застенчивая поэзия. Букет кипрея в синей стеклянной вазочке и веточка лиственницы с пахучими багряными шишками у изголовья постели.

Полотенце с кружевной каймой, желтые и розовые мальвы на коврике. Большего и не сделать — дом невелик. Да его еще притиснуло к самой стенке изобильное добро Кряжевых.

Ганнуся улыбается мне своей медленной внутренней улыбкой. Эта улыбка, как дорогой гость, приходит издалека, но зато всегда несет радость.

— Вы садитесь… Чайку с нами попейте.

Чай — обязательное условие местного гостеприимства.

— Варенье я сама варила, а смородину Яша принес. Он у меня хозяйственный.

Сразу ясно: «хозяйственный» — это на публику, привычка оценивать все кряжевскими глазами. Вовсе не это важно маленькой Ганнусе.

Яша смущенно роется в столе, роняет какие-то бумажки, письма. На пол падает фотография.

Странное место: не то овраг, не то канава, сбоку перевернутая телега и перебитая метелка конского щавеля. В небе стая черных птиц…

— Яша, вы фотографию потеряли.

Никогда не видела у Яши таких глаз! Словно я выстрелила ему в лицо.

— Дайте!

Сказал почти шепотом, быстро оглянулся на Ганнусю: видит ли?

Увидела. Лицо погасло.

Яша задумался на минуту, что-то взвесил:

— Может, оно и к лучшему, что видели. Люди так быстро забывают! А вот мы помним. И я расскажу.

У этого места не было имени. Никто и не вспоминал о нем до войны. Просто канава, куда годами сваливали мусор. Осенью канаву засыпал снег, весной точили талые воды. И вырос за околицей украинского села овраг.

Яша Розенблюм был старшим в группе. Остальным детдомовцам не было и его десяти нелегких лет. И никто из них не знал, что такое панщина, а Яша знал. В Западной Украине во время погрома погибли его родители. Затем пришла Советская власть и отправила его в детский дом. Это была добрая власть. А теперь пришли немцы.

Яша быстро оглядывался по сторонам: нельзя ли убежать, спрятаться. Нет, некуда. Солдаты смотрят во все глаза. Ребятишки жмутся друг к другу. Не плачут.

Офицер записал на листке бумаги из школьной тетрадки: «Акция №… по уничтожению детей неарийского населения проведена успешно».

Офицер торопился. Он даже не поставил даты.

Награды достаются тем, кто не зевает, а случай был самым обычным; расстреляно около сорока детей из местного детского дома.

Яша помнил одно — между ним и людьми с автоматами сломанная телега. Если он успеет спрятаться… Но выстрелы загремели раньше. Удар в плечо сбил с ног, и с этой минуты ничто вокруг не существовало.