Вдова села - [30]

— Но в чем же он перед ними-то провинился?.. Ведь здесь он никому не причинил вреда.

Председателю стало жаль ее; он расслабился, сел поудобнее, положил локти на стол, готовясь к долгой беседе.

— Не столько он перед ними провинился, сколько ты, Жофика… Когда ты осталась вдовой, все село, все люди протянули тебе руку помощи, потому что пожалели тебя. А жалость — это очень возвышенное чувство. Долгие-долгие годы, пока твои сыновья не вырастут, для всего села ты оставалась бы человеком, которого можно жалеть, которому можно помогать. Кому можно бы подарить пакетик цветочных семян или подержанный детский велосипед. И от тебя ждали, что ты окажешься подходящей для этой роли. А ты наперекор всем бросаешь непростительно дерзкий вызов: выходишь замуж. Уже от одного этого люди почувствовали себя обманутыми. Вдобавок ко всему твой избранник — чужак, личность в высшей степени подозрительная, и явился он на все готовенькое, хотя делали добро несчастной вдове, а не… потаскушке, — прости, не мое это слово, а на селе так говорят.

Жофия приниженно молчала.

— Но ведь нельзя одной жить, дядя Деметер, — прошептала она наконец.

— Я знаю, Жофика, — согласно кивнул председатель. — Одной жить нельзя. Даже с нелюбимым жить и то невозможно, а уж одиночкой и вовсе не выдержать… Я стараюсь утихомирить страсти… Нашлись такие, что приходили ко мне с целым перечнем долгов, какими я, мол, должен обложить твой дом, потому как они-де вложили в него столько-то и столько-то. Ну, пришлось послать их куда подальше… нет, говорю, у вас ни стыда, ни совести!

— Дядя Деметер, — взмолилась Жофия, — я выплачу… мы выплатим все до копейки, сколько я селу должна, только бы не мешали нам жить! Неправда, будто все нас презирают и ненавидят! Неправда это! Дяпаи потому выгнал Агоштона с работы, что сам он пытался ухаживать за мной, да я не поддалась.

К председателю сразу вернулась его сдержанность.

— Извини, Жофия, дел у меня выше головы… Рыться в чужом белье я не привык… Хорош был бы я председатель, если бы люди ко мне шли не с насущными заботами-нуждами, а с любовными делишками.

— Зачем ты пьешь, Агоштон?

— Пытаюсь заглушить отвращение… к трупному запаху, — застенчиво ухмыльнулся мужчина.

Он опять работал в похоронной конторе и все чаще возвращался домой навеселе.

А село притихло, вроде бы примирилось с ними, хотя не случилось ни пожара, ни наводнения, ни кражи со взломом и никто не покушался на собственную жизнь. Детишек разрешено было оставить в яслях; опекунский совет не стал допытываться, сколько душ загубил их приемный отец; и в калитку перестали стучать по ночам; кооператив не выставил счет за общественную помощь; подростки не кричали Жофии вслед: «С арестантом снюхалась!»

И все же ее мучили тяжелые сны: она сидит в лодке посреди безбрежного моря, а в щель просачивается вода.

— Зачем ты пьешь, Агоштон?

— Не терзай меня, Жофика, — просил мужчина. — Там все пьют, и, если я не выпью с ними, они же меня будут презирать! Заики, придурки, сифилитики — и презирают меня! А если склабиться такой же идиотской ухмылкой, как они, то тебя сочтут своим. — Он попытался изобразить придурковатую ухмылку. — Глядишь, к двадцатому августа награды удостоят: «Заслуженный могильщик»!.. С кладбища и уйду потом на пенсию. В благодарность за безупречную службу вручат мне бесплатный гроб. Не стандартный, а изготовленный по мерке.

Жофия обняла его за плечи.

— Агоштон, — успокаивающе начала она, — надо перетерпеть, пока страсти не улягутся. Пройдет год-другой, и все забудется. Это как красный узор на синем ковре — режет глаз, пока новый. А потом затрут его, вытопчут, и весь ковер станет серым… Пройдет время, и ты вернешься на работу сюда, в кооператив…

Мужчина отстранился:

— Все забудется, только когда ты состаришься. Когда тело твое станет дряблым и ни один мужчина на тебя не позарится. Но не раньше!.. Явись я в село как голь перекатная, поденщик, на любую работу согласный, лишь бы в пожарном сарае ночевать позволили, и меня бы приняли безо всякого. Но люди никогда не примирятся с мужчиной, который заполучил красавицу вдову. Вдову села! — Последние слова он произнес с таким презрением, будто плевком припечатал. Сердце Жофии дрогнуло.

— Агоштон! Уж не думаешь ли ты?..

— Помнишь, в первую ночь стучались у твоих ворот? — грубо спросил мужчина. — Чтобы среди ночи в калитку стучать, для этого надо право иметь. В первые дни, пока еще не разошелся слух, что я поселился у тебя, мужики перли сюда, как в корчму. Валили косяком.

— Кто это наболтал тебе? — твердым тоном спросила Жофия.

— Сам вижу!.. И Амбруш говорил — при тебе же… Так прямо и сказал, что у вас с Дяпаи…

— Неправда!

— …И что я подвалил на готовенькое, в уютный дом, который построили тебе за красивые глаза. Не только тебе, но и для самих себя… Приют любви! — Мужчина был пьян и озлоблен. У Жофии не хватало духу отвечать ему такой же озлобленностью, потому что Агоштона захлестывала ревность. А ревность уживается только рядом с любовью.

— Кто твои собутыльники, кто тебя настраивает против меня? Вранье это все, от первого до последнего слова! И про Дяпаи — неправда! — Сейчас ей уже не было жаль мужчину, и она ударила в самое больное место: — Ты говоришь, тебя не принимают в селе из-за меня? Ну, а в твоем родном селе почему тебя не приняли? Мать родная и та от тебя отреклась!