Вдова Нюра. Крылатая Серафима. Любостай - [117]

Жена, узнав про короеда, вздрогнула и сказала: поди и убей его, иначе приползет тварь под избу и съест сначала один стояк, потом другой, пока не подточит дом, — и тогда он рухнет, как сухостойное дерево. Бурнашов послушался, поверил Лизаньке и, приклеив на лицо нарочитую недоверчивую улыбку, со смутной душою пошел к пню, но до твари так и не добрался. И тут другие шутейные события отвлекли Бурнашова.

Возле Чернобесовых, вспугивая кур, вдруг затормозил мотоцикл, соскочили двое мужиков в заляпанных грязью брезентухах, вскоре послышался шум, грохот, и вывели на улицу младшего Кольку Чернобесова с заломленными назад руками. Тот извивался ящеркой, но молчал, сцепив зубы, и глаза его светились от угрюмой, нехорошей страсти. Мальчишку кинули в коляску, мотоцикл круто развернулся на росстани и помчался в Воскресение. Через час уже весь Спас знал приключившееся. Колька Чернобесов браконьерил на реке, отстреливая уток, но увлекся и попал к егерям. Кинулся было прочь, через реку, бросив ружьишко, но плыть на противный берег не решился, вернулся обратно. Скинул штаны, фуфайчонку, просит егеря, дескать, давай выжмем. Ну, мужик взял за один конец штанин, а Колька тем временем в лес — и будь таков. Но забыл, бедолага, что осталась у егерей его шапка, где белыми нитками вышито на подкладе, с изнанки: Н.Чернобесов. Довольный, неузнанный, сочинив историю, сидел Колька за столом и отогревался щами, когда словно гром средь ясного неба явилась на его голову кара в образе двух сильно обиженных служивых. Никуда они бесенка не потянули по начальству, но доставили обратно к реке, приказали ружье добыть из воды, накидали подзатыльников за коварство, поставили под глазом синяк; а позднее прислали отцу четвертной штрафу, за что и удостоился младший Чернобесов добавочной злой выволочки от батяни. «Ой, дорога вышла утячья уха, — журились мужики. — Ружье, четвертной да оплеух полная шапка. Ловок, шшанок пакостливый, да не вывернулся, попал под власть. Глупой голове в науку».

* * *

Сельцо из бурнашовской избы видно во все концы. Угнездилось оно на высокой холмушке по-над озером, окруженное, куда хватает глаз, сосновыми борами. Тучи часто живут над дальними заречными гривами, бредут по горизонту высокими задумчивыми холмами, изливаясь мраком, обкладывают по обыкновению Спас, будто медведя в берлоге, сулят замочить дождями и зло так, надсадно погромыхивают, угрожающе просверкивают. Но дожди редки над Спасом. Кругом по деревням привалило, промочило насквозь, прополоскало, а тут ни зернинки. Здешние шутят: «А чего наши пески зря поливать? От них толку нету, как решето земля наша. Пусть там и поливает, где богато родит». Но сами с ожиданьем глядят на запад, где болотины, глухие озера с прелым застойным духом, мхи с провальными оконцами, затянутыми светло-желтой ряской. Издавна знакомо: коли туча из тряса, из того гнилого угла — жди дождя. Там сине становится, фиолетовое бучило клубит, ворочается, там ярится и пашет борозды неистовая сила, она наползает на Спас медленно, с неохотою, натужно, обкладывает деревню грозной осадою, и селенье гнетуще притихает, словно грядет конец света, а не благословенный дождь. И загромыхает вдруг, в набухшей утробе высветит молоньей, а после мгновенного листобойного ветра, когда по всему селенью птицами летят сучья взъерошенных ветел, станет на миру серо, задумчиво, опустело, и на эту грустную улицу прольет небесной влагой, прополощет рассыпчатые пески.

Вот и нынче с вечера над трясом затучило, загрозило первой вешней грозою, оттуда потянуло влажным бархатным ветром. Кто-то всю ночь бродил по засторонкам небосклона с тревожным фонарем, да так и ушел в сторону Воскресения, а на Спас под утро упал редкий звучный дождь, заколотился в стену, промыл залысевшие за зиму окна, и в эти вязкие часы спалось особенно глубоко, провально. Лизанька увилась вокруг Бурнашова, как хмелина о дерево, ее мерное теплое дыханье обволакивает, и Алексей Федорович никак не может выломиться из сна, из каких-то прерывистых картин, хотя душа уже томится поздним утром и бездельем. С натугою, решительно оборвал маету, раскрыл глаза и вспомнил: нынче Преполовение, когда Иисус, по выражению местных богомолок, переплыл море и попал в неведомые блаженные земли. А раз переплыл, то обязательно нашлет дождь, омочит землю. И вот случилось обещанное, с кровати видна в окно нахохленная серая крыша соседней избы. Ах ты, какая беда, корил Бурнашов себя, спешно одеваясь. Лизанька щурила выцветшие от сна, припухшие глаза и не могла взять в толк, отчего досадует муж: только что грелись, увившись, как котята в гнезде, и вот на — уже нервный, заведенный тугой пружиною. А про праздник Преполовения Лизанька запамятовала, ее ли в этом корить? Мужу надобно, пусть сам и помнит. Хотела так и отрубить на брюзжанье Бурнашова, но спохватилась, обсекла себя: ее тело еще помнило, хранило ласковую силу мужчины, и за это надо было отблагодарить его.

Они заторопились с надеждою застать службу и, захватив чайник для святой воды, выскочили на улицу, окунулись в березовую рощу. Бурнашов на опушке замедлил на миг, настроил ухо, прислонив ладонь, но тягучего грустного пенья уже не доносилось от тайной моленной, а вскоре появилась на тропе первая поклонница, согбенная Марьюшка.