Вдова Нюра. Крылатая Серафима. Любостай - [104]

Однажды я приехала к сестре за сорок километров с мешком двойным — саквой. Сестра напихает чего-то съестного, я и несу домой. А у нее муж жадный был. У них пчелы были, мед в бочке стоял, пуда три. Утром хозяин ушел, а сестра у печи. Я скорей в сени, к бочке, меня перевесило — и в мед. Хорошо сестра почуяла неладное, выскочила — две ноги из бочки торчат. Вытянула, я вся в меде. Меня скорее отмывать, пока хозяина нет.

Отец заработал, сыну сапоги купил гармошкой. А напротив нас были кулаки Кислицыны, у них была девка Дунька, любила хвастать и унижать. Дуньке отец купил глубокие калоши, а мне мой батько конфету. Дунька в дверях встанет и давай хвастать калошами. У меня тоска. Я говорю: „А мне батько еще лучше калоши привез“. Она: „Брешешь, брешешь“. Я всю ночь не спала и придумала. Когда все в церковь ушли, я новые сапоги брата утащила на гумно и вырезала из них галоши, а голенища в сено. „Дунька, — кричу, — пойдем в церковь“. Я надела калоши, пошли в церковь. Там все на меня смотрят, Дуньке завидно. Пришли домой, я спрятала галоши, чтобы в пыли не пачкать. Дома паника: „Пропали чеботы, кто-то чеботы утащил“. Пришла соседка: „А, говорит, Надюху в церкви в опорках видели“. Отец схватил и дал мне порки.

Умер отец странно. Говорит: „Свари борща свиное ухо“. Мать и сварила. Он поел, на печь залез полежать. Потом говорит: „Ой не можу я“. Неделю пролежал и говорит опять: „Свари, мать, свиного уха“. Она сварила. Он снова большую чашку съел и потом говорит: „Спровадь детей на двор“. Мать выгнала нас на улицу. Он попросился на кровать. Она помогла слезть с печи. „Что с тобой, Павлычко?“ — „А умирать буду“. Жена думает, что он шутит, давай ругать его. А он полежал еще, несколько раз вздохнул и умер. Приехал старший сын, в городе был в ЧК, врача привез. А отец уж мертв. Мать хотела с попом отпевать, сын — с оркестром. Ни та, ни другая сторона не пересилила. Вот и хоронили с попом и оркестром.

Отец умер, дети все кто куда. Я переехала в Умань. Меня надоумили пойти к коменданту и рассказать, как мы живем. Пришел к нам в комнату, посмотрел, дал шесть рублей. И раз, и другой. Потом и говорит: „Я давал тебе деньги, теперь возьму тебя замуж“. — „Не может быть!“ — „Может быть. На шесть рублей, поезжай за матерью в деревню“. Я прибежала в деревню, кричу: „Мама, на мне хочет жениться самый большой начальник, второй после Ленина“. Мать говорит: „Ты врешь“. — „Нет, деньги вот дал“. Пошли с ней обратно двенадцать километров. Вечером комендант явился, просит руки. Пошли записываться. Мать купила на деньги, что дал комендант, бумазеи и сделала халат. Когда приехали в сельсовет (мне было пятнадцать лет), я была физически развита, с двенадцати лет на меня заглядывались. Я была бесхитростная девка. В сельсовете говорят: не можем записать, девка молодая. Я заплакала. Он: „Не плачь!“ Я реву. Он посадил меня на извозчика: „Не плачь!“ Он был в красивой одежде военной. Нищета, мать харкает кровью в кровати. Я очень хотела выйти замуж. Мать тоже плакала. Он пошел в сельсовет, уговорил, мне прибавили года и записали. Это был двадцать шестой год. Он получал сорок два рубля. Приносит мне первую получку. Всю зарплату поменял на серебро, чтобы больше было. Я: „Ваня, это все мне?“ — „Все тебе“. — „Я могу делать с ними что хочу?“ — „Делай с ними что хочешь“. Я высыпала деньги в ящик и кто приходил, девчонки, давала, как семечки. За неделю денег не было в ящике. Муж занял и отдал на хранение матери. Мне сказал: „Знаешь, Надечка, зачем тебе деньгами заниматься? Пусть мать выдает“. Он был старше меня на четырнадцать лет. Но я эту разницу не очень чувствовала. Он стал меня окультуривать, повел в оперетту, и зрители возмущались, ибо я ревела так, что сопли и слезы. А где смешно — хохотала. Нанимал мне учителей. Я ведь в школе училась всего три года. Мы поспорили: „Ходит поп в штанах или нет?“ Я подошла к попу и говорю: „Отец святой, ты в штанах или нет?“ — „Иди, отроковица“. Я взяла и рясу у него подняла. Меня и выгнали.

Был ревнив муж. Ему казалось, что учителя не так смотрят на меня, потому часто менял их. Переехали в Тюмень, и лет через пять я научилась себя вести в театре. Очень добрый был. Я училась на рабфаке, потом в педагогическом институте. Жила с мужем шесть лет. Трагическое действие. Приехала в дом отдыха, там встретила Бурнашова, одинокий, седой, с черными глазами. Когда я уезжала, он объяснился в любви, потом писал письма. Однажды он едет в Сибирь, чтобы увидеть меня. Все говорят о нем как о герое в командирской форме, в орденах. А муж был в командировке. Бурнашов стал уговаривать, и я уехала с ним, забрав дочерей. Бурнашов любил девочек как родных, всегда баловал. Это и был будущий Алешин отец. Мы много ездили по стране. Я, как жена командира, старалась во всем участвовать, прыгала восемнадцать раз с парашютом. Потом ходила в женский поход Москва — Минск. После похода нас принял в Кремле Сталин. Мне надо было речь говорить. Я вышла на трибуну, вся разволновалась. Сталин сидит, Оржоникидзе, Микоян, Антонов. Листки, где речь была заготовлена, сдуло ветром, все слова потерялись, но я взяла себя в руки и говорю: „Иосиф Виссарионович, можно я своими словами?“ — „Можно, говори“. Вот я и закатила речь, наверное, самую лучшую за всю жизнь. И говорю потом: „Как будет трудно, я пойду на войну первой, а детей страна моя сохранит. Ведь это не только мои дети, но и ваши, Иосиф Виссарионович?“ — „Это правда“. — Сталин встал и засмеялся, а зал захлопал. И когда началась война, пошла сразу на фронт, оставив детей на руки матери. Я не знала, что командир танковой дивизии Федор Бурнашов уже погиб в окружении…»