Вдоль фронта - [7]

Восточные ворота войны

Этим путем шли летучки американского Красного Креста, иностранные медицинские миссии в захваченную тифом Сербию – ветераны-доктора и крупные, здоровые сиделки, смеющиеся над опасностью и хвастающие тем, что они сделают; и сюда же возвращались исхудалые, еле держащиеся на ногах, оставшиеся в живых, чтобы рассказать, как умирали их товарищи.

Они все еще прибывали. Когда мы были в Салониках, через них прошли три новых английских экспедиции – сто девяносто человек. Бодрые молодые девушки, необученные и неприспособленные, без малейшего представления о том, как им себя держать, изучали колоритные улицы и базары.

– Нет, у меня нет никакого опыта сиделки, – говорила одна, – но ведь кто-нибудь должен же ухаживать за больными, не так ли?

Лейтенант британской военно-медицинской миссии, услыхав это, покачал в отчаянии головой.

– Какие безумцы в Англии позволяют таким ехать! – воскликнул он. – Ведь это почти верная смерть. И они не только бесполезны, но и в тягость. Они первые сваливаются, и нам же приходится ухаживать за ними.

Разумеется, каждые пять минут рождались новые слухи. Днем и ночью эфемерные газетные листки наводняли улицы и кофейни огромными, пугающими заголовками:

КОНСТАНТИНОПОЛЬ ПАЛ!

Сорок тысяч англичан погибло на полуострове!

Турецкие революционеры избивают немцев!

Однажды вечером возбужденная толпа солдат пронеслась, ликуя, по набережной с криком: «Греция объявила войну!»

Шпионы наводняли город. Немцы с бритыми головами и сабельными шрамами выдавали себя за итальянцев; австрийцы в зеленых тирольских шляпах сходили за турок; глупо выдававшие себя своими манерами англичане пили в грязных кофейнях, болтая и подслушивая разговоры на шести языках; изгнанники магометане старо-турецкой партии составляли по углам заговоры; греческие сыщики и шпионы переодевались по несколько раз в день и меняли форму своих усов.

Иногда со стороны востока на гладкой поверхности моря медленно вырастало французское или британское военное судно, ошвартовывалось в доках и чинилось. Тогда город днем и ночью кишел пьяными моряками.

Салоники были чем угодно, но только не нейтральным портом. Кроме расхаживавших по улицам армейских офицеров, каждый день можно было видеть приход английского судна с обмундированием для сербского фронта. Ежедневно в темных горах по направлению к северу исчезали вагоны, нагруженные английскими, французскими и русскими пушками. Мы видели, как английская канонерка в специальном вагоне пустилась в дальнее путешествие к Дунаю. И через этот же порт провозили французские аэропланы с пилотами и механиками; проходил русский и английский флот.

С утра до вечера текли беженцы: политические изгнанники из Константинополя и Смирены; европейцы из Турции; турки, боящиеся великого разгрома, когда падет империя; левантийские греки. Из Лемноса и Тенедоса беженские лодки занесли чуму, захваченную среди индийских войск и распространившуюся в скученных нижних кварталах города. Постоянно можно было наблюдать по улицам скорбные процессии: мужчины, женщины и дети с окровавленными ногами ковыляли возле разбитых повозок, наполненных поломанным домашним скарбом жалкого крестьянского хозяйства; сотни греческих монахов из монастырей Малой Азии, в поношенных черных рясах, в высоких, пожелтевших от пыли скуфьях, с рогами, обмотанными тряпками, и с мешком за плечами. В обшарканных дворах старых мечетей, под колоннадой синих и красных портиков, женщины в покрывалах с черными шалями на головах, тупо смотрели перед собой или тихо плакали о своих мужьях, взятых на войну; дети играли среди заросших травой гробниц хаджи; барахло в скудных узлах кучами валялось по сторонам.

Однажды поздно вечером мы шли по пустынному кварталу доков и складов, такому шумному, оживленному днем. Из одного освещенного окна доносились звуки топота и пения, и мы заглянули туда через грязное оконное стекло.

Это был приморский трактирчик – низкое сводчатое помещение, глинобитный пол, грубые столы и табуреты, горки темных бутылок, пивные бочонки и всего только одна вонючая лампа, шатко висевшая на потолке. За столом сидело восемь мужчин, заунывно тянувших восточную мелодию и отбивавших такт стаканами. Вдруг один увидал наши лица в окне, все замолчали и вскочили. Дверь открылась – протянулись руки и втащили нас внутрь.

– Entrez! Pasen Ustedes! Herein! Herein![4] – кричала вся компания, шумно толкаясь вокруг нас, когда мы вошли в помещение. Коротенький плешивый человек с бородавкой на носу раскачивал, как насос, наши руки вверх и вниз, приговаривая на жаргоне из разных языков:

– Пить, пить! Чего вы хотите, друзья?

– Но мы приглашаем вас… – начал я.

– Это мое заведение! Иностранцы никогда не будут платить в моем заведении! Вина? Пива? Мастики?

– Кто вы? – спрашивали другие. – Французы, англичане? А, американцы! Мой двоюродный брат, его зовут Георгопулос, живет в Калифорнии. Вы его знаете?

Один говорил по-английски, другой – на ломаном французском, третий – по-неаполитански, четвертый – на левантийско-испанском жаргоне, а другие – на ломаном немецком; все говорили по-гречески и на своеобразном наречии средиземных моряков. Война загнала их с четырех сторон Европы в эту темную лачугу в салоникских доках.