Вчерашний мир - [195]

Я еще отчетливо помню все эти наполненные какой-то горячкой, слухами и опасениями дни перед демонстрацией. На память приходили рассказы о гнетущем настроении и беспомощности накануне погромов, которые я мальчиком слышал от моих бабушек, а позднее – от родственников моей жены. И в памяти все снова и снова всплывали эпизоды из прочитанных книг Исаака Бабеля, Йозефа Рота и других немецких писателей. Регистрировал, недоуменно пожимая плечами, что ничто не стало прошлым, что этот вчерашний мир нежданно-негаданно и неодолимо может ворваться в сегодня – через десятилетия после смерти Стефана Цвейга и написания им здесь уже цитированных пророческих слов, которые, по моему мнению, следует повторять все снова и снова: «Нет ничего более мистического, чем когда то, что ты считал давно отжившим и погребенным, вдруг наяву предстает перед тобой – и в том же самом обличье».

Именно в эти дни исполнилось двадцать пять лет со дня нашей свадьбы. Мы намеревались отпраздновать этот день, как это повелось, однако никто из ожидаемых гостей из-за напряженной обстановки не рискнул прийти на наше торжество: ни в ресторан, ни к нам домой. Только наша дочь Марина, работавшая в ту пору в Англии, в Рединге, на BBC, прилетела к нам. Разумеется, мы были очень рады ее визиту, но вместе с тем меня охватывало беспокойство, я испытывал страх за нее, и мне не давала покоя мысль о том, что дочь надо бы поскорее отправить обратно. В один из вечеров перед демонстрацией я находился дома один, в то время как жена и дочь пошли навестить мою тещу.

Я надеялся, что мне позвонит кто-нибудь из моих друзей или знакомых, но телефон, который так часто обычно отвлекал меня от работы, молчал. А когда утром я пришел в институт, то и там ощутил ту же накаленную атмосферу, которая, словно пелена, покрыла весь город. И у меня совсем не было намерения накалять эту атмосферу еще больше, но, увидев на заседании кафедры лица моих коллег (печальные или подавленные, безразличные или холодные), я уже больше не мог себя сдержать.

Я встал и сказал: «Дорогие коллеги! Сейчас повсюду говорят о погроме. Этой темы я до сих пор не касался, но разрешите мне сказать об этом открыто. Большинство из вас знают, что я еврей. Если и в самом деле случится такая напасть, как в данный момент это кажется возможным, мне было бы очень важно знать, как относятся к этой проблеме мои коллеги и смогу ли я со своей семьей в случае угрозы найти приют у кого-нибудь из вас». Некоторые – все еще верные члены партии – прореагировали с открытым возмущением, заявив, что с моей стороны это бестактность, чтобы не сказать наглость, – использовать заседание кафедры для подобного рода заявлений, которые сеют панику и дискредитируют органы власти. Другие смущенно молчали и не знали, куда деть глаза. Я же до сих пор так и не знаю, на кого бы я мог рассчитывать тогда, если бы серьезный случай наступил.

Таким образом, в день нашей свадьбы мы закрыли квартиру и поехали к теще, которая жила на Охте; в ее однокомнатной квартире и провели ночь и следующий день. Демонстрация состоялась, и беда нас миновала. Было несколько незначительных, не стоящих выеденного яйца провокаций, о которых я узнал несколько дней спустя, и каждому, кто хотел это знать, было теперь ясно: партия и некоторые ее органы за несколько недель до демонстрации сознательно и злонамеренно подогрели определенное настроение, чтобы и впредь быть руководящей и определяющей силой и оставаться честью и совестью народа. Если, с одной стороны, она, не предприняв ничего существенного, публично выразила сожаление по поводу антисемитских тенденций, не замечать которые было уже невозможно, то с другой – она в лице своих органов и пальцем не пошевелила, когда анонимными письмами, ночными телефонными звонками с угрозами трепали нервы и не давали житья, буквально травили евреев – ученых, писателей, журналистов.

Так, Поэль Карп, ленинградский писатель и переводчик, часто выступавший в «Книжном обозрении» с публицистическими статьями, осуждавшими национализм и антисемитизм, получал десятки писем с отборной бранью в свой адрес, с угрозами и требованием убраться наконец «в свой сраный Израиль» – иначе ему несдобровать. Он подал официальную жалобу в ленинградскую прокуратуру, после чего ему сообщили, что его дело передано в КГБ для дальнейшего расследования и в случае необходимости с ним свяжутся. Он так больше ничего и не услышал о своей жалобе, а лишь упрочился в своем подозрении, что приложенное к жалобе письмо с угрозами вернулось к собственным инициаторам – в КГБ. И Поэлю Карпу, как и многим другим, пришлось убедиться в том, что эта новая волна антисемитизма именно в данный момент пришлась более чем кстати некоторым деятелям на самом верху.

Подобные письма – не важно, были они неким пробным камнем или показателем более чем снисходительного отношения властей к такого рода документам, – давали им возможность ослабить и подавить зарождавшиеся в российском обществе демократические силы, к которым относилось немало евреев. Попытка переворота в августе 1991 года, фиксировавшая абсолютную несостоятельность горбачевской перестройки (по меньшей мере внутри страны), подтвердила пессимистический настрой людей, подобных Карпу, столь же однозначно, как и бунт консервативных и реакционных сил в московском Белом доме и их успешная выборная кампания несколько лет спустя. И даже если на выборах они выступали не единым фронтом: националисты, питающие симпатию к фашистам, и неисправимые старые коммунисты, использующие примитивные антисемитские праинстинкты части населения, – все они отличались друг от друга только на словах.