Вчерашний мир - [189]

Довольно скоро я почувствовал, что моя непосредственная начальница, заведующая кафедрой иностранных языков, не особо заинтересована в расширении моих служебных обязанностей. Она прекрасно понимала, что ей – заведующей кафедрой, да к тому же члену парткома института, – я никакой конкуренции не составлю. И тем не менее совсем не спешила дать мне бо́льшую нагрузку. Когда и после целого года в ситуации моей ничего не изменилось, я решился еще раз встретиться с ректором. Он выслушал меня и пообещал поговорить с моей начальницей при первой же возможности. И в самом деле, через несколько месяцев после этого разговора я снова был доцент, но, как и в самом начале моей преподавательской деятельности, – полуставочник. Однако оклад полудоцента был все-таки целых сто шестьдесят рублей, и я мог сделать небольшую передышку. А статус полного доцента я вернул себе лишь через несколько лет, и странным образом усердно пробивала все это та же заведующая кафедрой, с которой поначалу у меня было предостаточно проблем.

Разумеется, ЛИИЖТ по своему стилю, структуре и характеру был совершенно иным высшим учебным заведением по сравнению с военно-морским училищем. Тем не менее имелись некоторые аналогии и сходства. Так, к примеру, и здесь (только не в коридоре, а в Колонном зале) висели портреты заслуженных людей, которые были не военачальниками, а учеными. И так же и здесь под большим количеством портретов год смерти был указан тысяча девятьсот тридцать седьмой или тысяча девятьсот тридцать восьмой, что и меня, и некоторых студентов заставляло задуматься; и на занятиях, разумеется, такие моменты было не обойти.

И я рассказывал студентам – не без учета опыта обжегшегося дитяти, потому что здесь хотя и можно было позволить себе более открытый разговор, чем в Дзержинке, но все-таки рекомендовалось, как и всюду, слова тщательно взвешивать, – о том или ином профессоре, чьи портреты висели в Колонном зале. Говорил об их многостороннем образовании, об иностранных языках, которыми они владели, и о том, как тот или иной из них в двадцатые и ранние тридцатые годы выступал с докладами на международных конгрессах в Париже, Берлине и Лондоне без всяких переводчиков, а потом свободно дискутировал на французском, немецком или английском языке. В связи с этими табличками с датой смерти под портретами мои студенты восхищались этими выдающимися учеными и, испытывая душевное потрясение, робко начинали задавать вопросы. Потому что им – как и мне в мои школьные времена – история преподносилась в социалистически-мифологической интерпретации. Разумеется, я понимал, что с подобными беседами я хожу по очень тонкому льду, но все это я считал важным и необходимым.

И в институте было немало профессоров, которые своим настроем и поведением укрепляли меня в этом мнении. Это были – как и до того, в военно-морском училище, – как правило, высокообразованные специалисты так называемой старой гвардии, которые пережили и сталинские времена, и войну и которые в обхождении со студентами и с коллегами всегда были великодушны и снисходительны. И конечно же, никто из этих профессоров не был ни карьеристом, ни взяточником, в отличие от некоторых из их коллег из следующего – более молодого – поколения ученых, которые нередко делали карьеру благодаря оголтелой активности в комсомоле или в партии.

Так, мне вспоминается эпизод с одним из этих новых, молодых ученых, защищавших диссертацию на факультете мостостроения. Говорил он долго и очень воодушевленно, а когда закончил, один из старых профессоров, которые его выслушали, заметил: «Мост ваш, молодой человек, несомненно, заслуживает внимания. Но боюсь, что выдержать сможет он не грузы, а только общественную нагрузку».

Постепенно я стал понемногу осваиваться в институте. Одной из причин этого было то, что мои отношения с заведующей кафедрой значительно улучшились. Она поручила мне даже разработать план научной деятельности кафедры на пять лет и подготовить двух преподавательниц к поступлению в аспирантуру университета. А кроме того, я был единственным доцентом на кафедре, которого она могла использовать как переводчика, когда гости из-за границы – преимущественно из Германии, Австрии и Швейцарии – приезжали в институт (как правило, специалисты по железнодорожному транспорту). А в первую очередь охотно использовал меня как переводчика сам ректор. Такая работа была внеурочной и часто затягивалась до глубокой ночи. Но я не роптал, надеясь на то, что это упрочивает мое положение в институте.

А то, что это положение было не таким уж надежным, как мне казалось, стало ясно, когда в один прекрасный день меня пригласила к себе для особого разговора моя начальница. Она призналась мне, что ей накануне позвонили из Первого отдела – уполномоченный КГБ в институте – и настоятельно посоветовали под тем или иным предлогом от меня избавиться. Но поскольку (сказала она) за прошедшее время ей довелось узнать меня поближе, она считает, что никакой я не антисоветчик, а лояльный гражданин, достойно исполняющий обязанности советского преподавателя высшей школы, в чем она и постарается убедить уполномоченного КГБ. Не знаю, что побудило даму так открыто поговорить со мной и заверить меня, так сказать, в своей коллегиальной симпатии ко мне. Во всяком случае, я поблагодарил ее и подтвердил, что именно это она может сообщить Первому отделу, только вот что бы то ни было подписывать я не собираюсь. Несомненно, я был очень заинтересован в том, чтобы остаться работать в институте. И тем не менее, если бы передо мной поставили невыполнимые требования, я был бы вынужден ЛИИЖТ покинуть. Это был вызывающий тревогу, но все же в конечном счете хороший разговор, и ей, члену институтского парткома (и муж ее был полковником КГБ), в конце концов удалось предотвратить опасность нового увольнения, против которого в данном случае бессильным оказался бы и ректор.