Вблизи Толстого - [8]

— Вот замечательная книга! — сказал Л. Н. — Он (автор) американец, следовательно, сам англосаксонец, тем не менее он разоблачает так называемое просветительное влияние англосаксонской расы. Я не понимаю, как могут люди держаться этих предрассудков! Я понимаю какого‑нибудь Магомета, проповедующего свое учение, — средневековое христианство, крестовые походы. Каковы бы убеждения этих людей ни были, все‑таки они шли, веря в то, что они знают истину и даруют это знание людям. А тут ведь ничего нет! Все делается во имя наживы!

Потом Л. Н. стал рассказывать про прочитанную им французскую брошюрку о продовольственных союзах рабочих.

— Отчего бы не ввести у нас среди крестьян такие кассы взаимопомощи. Вот живое дело! Вот ты бы, чем так собак гонять, — обратился он к сидевшему здесь сыну Илье Львовичу, — занялся бы этим в деревне.

— Социалистические идеи стали труизмом. Кто теперь может серьезно оспаривать идею о том, что всякий должен иметь право пользоваться результатами своего труда?

Разговор перешел на общину. Л. Н. сказал:

— У мужика отнимают все, облагают налогами, всячески давят его. Одно еще осталось у него хорошее — это община. Так тут‑то все и принимаются бранить ее и на нее валить все беды крестьян, желая отнять у него и это последнее доброе начало. Как зло общины называют круговую поруку. Но ведь круговая порука — это общинное начало, примененное для фискальных целей. Если я хорошую вещь употребляю на злое дело, то это еще не доказывает, что вещь нехороша сама по себе.

Заговорили о Тютчеве. На днях Л. Н. попалось в «Новом Времени» его стихотворение «Сумерки». Он достал по этому поводу их все и читал больной.

Л. Н. сказал мне:

— Я всегда говорю, что произведение искусства или так хорошо, что меры для определения его достоинств нет, — это истинное искусство. Или же оно совсем скверно. Вот я счастлив, что нашел истинное произведение искусства. Я не могу читать без слез. Я его запомнил. Постойте, я вам сейчас скажу его. Л. Н. начал прерывающимся голосом:

Тени сизые смесились…

Я умирать буду, не забуду того впечатления, которое произвел на меня в этот раз Л. Н. Он лежал на спине, судорожно сжимая пальцами край одеяла и тщетно стараясь удержать душившие его слезы. Несколько раз он прерывал и начинал сызнова. Но наконец, когда он произнес конец первой строфы: «все во мне, и я во всем», голос его оборвался. Приход А. Н. Дунаева (друга семьи Толстых) остановил его. Он немного успокоился.

— Как жаль, я вам испортил стихотворение, — сказал он мне немного погодя.

Потом я играл на фортепиано.

Л. Н. просил не играть Шопена, сказав:

— Боюсь расплакаться.

Л. Н. просил что‑нибудь Моцарта или Гайдна.

Он спросил:

— Отчего пианисты никогда не играют Гайдна? Вот вы бы играли. Как хорошо рядом с современным сложным, искусственным произведением сыграть что‑нибудь Моцарта или Гайдна.

1900

29 января, Москва. Мне хочется рассказать про разговор Л. Н. с экономистом Деном в тот вечер, когда был Шаляпин.

Л. Н. работает теперь над статьей по рабочему вопросу — «Новое рабство», и разговор касался рабочего вопроса.

Л. Н. сказал:

— Мы переживаем новую стадию развития рабства: рабство рабочего человека, страдающего под гнетом достаточных классов.

— Ни одно рабство не прекратилось только снизу, исключительно движением рабов. Мы видели это в Америке, у нас с крепостным правом. Так это должно совершиться и теперь. Только когда мы поймем, что иметь рабов постыдно, тогда только мы перестанем быть рабовладельцами и добровольно откажемся от эксплуатации рабочих классов.

— От рабов не может исходить освобождение. Единичные рабы, освободившиеся от рабского гнета, делаются в большинстве случаев особенно грубыми теснителями и насильниками своих прежних собратий. Да и не может быть иначе. Как можно требовать от них, забитых, измученных, чего‑либо иного? Только когда мы добровольно откажемся от постыдного пользования рабским трудом наших братьев — кончится рабство.

— Наука, поскольку она описывает и выясняет настоящее положение вещей, делает полезное и нужное дело. Но как только она начинает предписывать программы будущего — она делается несостоятельна.

— Все эти идеи восьмичасового рабочего дня и пр. только увеличивают, узаконивают зло. Труд должен быть не рабским, а свободным, и в этом все.

— Когда мужик встает до солнца и целый день трудится в поле, он не раб. Он общается с природой, он делает нужное ему дело. А когда он стоит на Морозовской фабрике у станка всю жизнь, выделывая какие‑нибудь ткани, которых он никогда не увидит и которыми ни он и никто из его среды пользоваться не будет, — тогда он раб и гибнет в рабстве.

— Железные дороги, телефоны и другие принадлежности цивилизованного мира — это все полезно, хорошо. Но если бы стоял выбор: или вся эта цивилизация — и для нее не сотни тысяч гибнущих жизней, а только одна жизнь, которая должна неминуемо погибнуть, — или не нужно цивилизации, тогда Бог с ней, с этой цивилизацией, с этими железными дорогами, телефонами, если они непременно обусловлены гибелью человеческой жизни!

24 февраля. 18–го, и 20–го был у Толстых. 18–го Л. Н. ходил «под Девичье» в балаган и потом в какой‑то грязный трактир, где особенно много пьянства и разгула, — для наблюдений. Л. Н. сказал: