Вблизи Толстого - [27]

Вчера говорили о кружке Герцена, Бакунина, Белинского.

Л. Н. сказал:

— Наиболее характерной чертой этих людей был какой- то эпикуреизм или, во всяком случае, отрицание, полное непонимание религиозного мировоззрения. Вот доктор Никитин удивился, что я не считаю Гоголя сумасшедшим. Они произвели Гоголя в сумасшедшие, потому что он в Бога верил. И даже не могли понять того, что происходило в его душе.

Л. Н. очень отрицательно отозвался о знаменитом письме Белинского к Гоголю.

Доктор Буткевич спросил Л.H.:

— Вы читали новую вещь Метерлинка «Монна Ванна»?

Л. Н. ответил:

— За что? Разве я что‑нибудь сделал?

Кто‑то сказал, что «Власть тьмы» редко бывает интересна народу. Л. Н. на это сказал:

— Для народа надо писать не так сложно и значительно короче, вот как рисует Софья Андреевна: все в профиль и все на одной плоскости; а между тем детям никакие покупные картинки не доставляют такого наслаждения. То же в смысле простоты и примитивности формы и для народа.

Л. Н. сказал еще:

— Я много за последнее время думал об этом: искусство существует двух родов и оба одинаково нужны — одно просто дает радость, отраду людям, а другое поучает их.

Вчера Л. Н. порицал ученых (поминал при этом Мечникова) за их отрицание и непонимание религиозного миросозерцания.

Заговорили о новом русском университете в Париже. Л. Н. относится к этой затее скептически и сказал:

— Сидят там и слушают их какие‑то семьдесят девиц, а они их поучают.

Софья Александровна Стахович заметила что‑то о вреде, который они этим девицам приносят, но Л. Н. возразил:

— Ну уж они и без того готовы.

28 июля. На днях гуляли в лесу. Л. Н. присел на палку — стул, которую ему подарил Сергеенко, вздохнул и сказал:

— Да, бедный!

Потом обратился к Марье Львовне и спросил:

— Маша, кто бедный?

— Не знаю, папа.

— Будда. Сократа Сергеенко испакостил, а теперь за Будду принимается. (Он писал о них драмы.)

Вчера Л. Н. показывал портрет — группу братьев Толстых, указав на брата Николая, сказал:

— Он был мой любимый брат. Это человек, о котором справедливо сказал Тургенев, что у него не было ни одного из тех недостатков, которые необходимо иметь, чтобы быть писателем. А я, хотя это и зло с моей стороны, скажу про моего сына Льва, что у него, наоборот, есть все эти недостатки и нет ни одного нужного достоинства.

Илья Львович сказал С. А. Стахович, что писатель должен все сам пережить, чтобы рассказать другим.

Л. Н. возразил:

— Для уменья описать то, что пережил сам, писателю иногда достаточно одной техники. Настоящий писатель, как справедливо заметил Гёте, должен уметь все описать. И я должен сказать, что хотя и не очень люблю Гёте, но он это мог.

Нынче Л. Н. восхищался операми Моцарта, особенно «Дон — Жуаном». Наряду с необыкновенным мелодическим богатством он особенно высоко ставит в этой опере замечательное отражение в музыке характеров и положений. Л. Н. вспоминал статую командора, сельскую картину и в особенности сцену поединка. Он сказал:

— Здесь я слышу и как бы предчувствие трагической развязки, и волнение, и даже эту поэзию дуэли…

Потом Л. Н. перевел как‑то разговор на значение и роль формы в искусстве:

— Я думаю, что каждый большой художник должен создавать и свои формы. Если содержание художественных произведений может быть бесконечно разнообразно, то также — и их форма. Как‑то в Париже мы с Тургеневым вернулись домой из театра и говорили об этом, и он совершенно согласился со мной. Мы с ним припоминали все лучшее в русской литературе, и оказалось, что в этих произведениях форма совершенно оригинальная. Не говоря уже о Пушкине, возьмем «Мертвые души» Гоголя. Что это? Ни роман, ни повесть. Нечто совершенно оригинальное. Потом — «Записки охотника», — лучшее, что Тургенев написал. Достоевского «Мертвый дом», потом, грешный человек, — «Детство», «Былое и думы» Герцена, «Герой нашего времени»…

1 августа. Л. Н. говорил при мне с Марией Александровной Шмидт о некоем Хохлове, который сошел с ума. Л. H. рассказал мне вкратце его историю и потом сказал:

— Какая загадка сумасшествие! Что, он жив или мертв?

Я сказал:

— Сумасшествие не большая загадка, чем здоровое мышление. Вообще тайна — каким образом духовное «я», живущее во мне, проявляется посредством головного мозга. Но если я допускаю, что первопричина не в моем мозгу, а по ту сторону его, а он только средство проявления этой моей сущности, то тогда для меня не является новой загадкой, почему эта моя сущность при расстройстве мозгового аппарата не может проявляться.

Л. Н. сказал:

— Да, все это такая тайна! Ну, возьмем ребенка. Когда он родился, есть ли в нем жизнь разумная? Когда она начинается в нем? А когда он движется в утробе матери? Для меня жизнь — это непрерывное освобождение духовного «я». Недавно ко мне приезжал NN и спрашивает: верю ли я в будущую жизнь? Но для меня в этом вопросе заключается противоречие. Что значит «будущая жизнь»? Можно верить в жизнь, но для жизни вечной наше понятие «будущая» совершенно неприложимо.

— Но если уже говорить о жизни так, как мы можем ее мыслить, как о жизни после нашей настоящей, то мне кажется, ее можно себе представить только в двух возможных формах: или как слияние с вечным духовным началом, с Богом, или как продолжение в другой форме того же процесса освобождения духовного «я» от так называемой материи.