Вблизи Толстого - [2]

Мне тогда еще не минуло 21 года. Я был почти мальчик. Привезла меня к Толстым одна известная в то время московская певица, М. Н.Климентова — Муромцева, бывавшая у Толстых. Привезла, разумеется, в качестве пианиста…

Когда человек имеет несчастье играть на каком‑нибудь инструменте, петь, декламировать и т. п., то это является постоянным препятствием для непосредственного общения его с людьми. С ним не говорят, им не интересуются как человеком: его просят сыграть, спеть, прочесть… От этого чувствуешь себя среди людей трудно, неловко.

Неловко было мне тогда и мучительно страшно. Меня представили. Я пробрался в гостиную, где по счастью оказалось два — три знакомых лица. Льва Николаевича я еще не видал. Немного погодя он вышел. В блузе, руки за поясом… Поздоровался со всеми. Я не помню, говорил ли он тут со мной. Потом я играл. Играл плохо. Разумеется, из учтивости меня благодарили и хвалили, отчего мне стало невыразимо стыдно.

И вот тут, когда я стоял посреди большой комнаты, такой растерянный, не зная, куда деваться, не решаясь глаз поднять, Л. Н. подошел ко мне и просто, как только он умеет говорить, заговорил со мной.

Между прочим, говоря о том, что я играл, он спросил меня:

— Какого композитора вы любите больше всех?

Я ответил:

— Бетховена.

Л. Н. посмотрел мне прямо в глаза и сказал тихо, как бы недоверчиво:

— Правда ли?

Похоже было, что я говорю, что все говорят. А я правду сказал.

Л. Н. заметил, что едва ли не больше всех композиторов любит Шопена. Он сказал мне:

— Во всяком искусстве — я это и на своем опыте знаю — трудно избежать двух крайностей: пошлости и изысканности. Например, Моцарт, которого я так люблю, впадает иногда в пошлость, но и поднимается зато потом на необыкновенную высоту. Недостаток Шумана — изысканность. Из этих двух недостатков изысканность хуже пошлости, хотя бы потому, что от нее труднее освободиться. Величие Шопена в том, что как бы он ни был прост, никогда он не впадает в пошлость, и самые сложные его сочинения не бывают изысканны.

Я ушел тогда от Толстых со смутным чувством счастья, что увидал Л. Н. и говорил с ним, и какой‑то горькой обиды за себя…

Меня звали бывать, но, вероятно, никогда бы я не решился по собственной инициативе пойти еще раз к Л. Н.

Вскоре, 27–го января, меня пригласила Татьяна Львовна (его старшая дочь) к ним на музыкальный вечер.

Я пошел. Это было небезызвестное тогда в Москве трио сестер Редер. После этого раза я как‑то вечером рискнул пойти в Хамовники по собственному почину и незаметно стал бывать.

Однажды вечером, подходя в Хамовническом переулке к дому Толстых, я встретил Л.H., который шел гулять. Он позвал меня с собою. Мы пошли по Пречистенке. На улице было пусто и тихо. Прохожие, изредка попадавшиеся нам, почти все кланялись Л. Н. при встрече. Незаметно Л. Н. вызвал меня на разговор о себе. Я увлекался тогда философией пессимизма — бредил Шопенгауэром. Наивно и глупо было, вероятно, все, что я говорил, но Л. Н. слушал меня внимательно и серьезно и говорил со мной, не давая мне почувствовать мою наивность.

Между прочим, Л. Н. сказал:

— Самая полная и глубокая философия — в Евангелии.

Мне тогда, я помню, показалось это странным. Я привык смотреть на Евангелие как на нравственное учение и не понимал, что в его простоте и ясности — вся премудрость глубочайшей мысли.

Раз я встретил Л. Н. на улице. Он опять позвал меня с собою. Мы шли где‑то около Новинского бульвара, и Л. Н. предложил сесть на конку. Мы сели, купили билеты. Л. Н. спросил меня:

— Вы умеете делать японского петушка?

— Нет.

— А вот смотрите.

Л. Н. взял свой билет и очень ловко сделал из него довольно сложного устройства петушка, который, когда потянешь за хвост, — трепещет крылышками. (Один такой петушок, сделанный им в 1897 году, до сих пор сохраняется у меня.)

В вагон вошел контролер и стал проверять билеты. Л. Н. протянул ему, улыбаясь, петушка и дернул его за хвост. Петушок замахал крыльями. Контролер, однако, со строгим видом делового человека, которому некогда заниматься всяким вздором, взял петушка, развернул, посмотрел номер и разорвал.

Л. Н. взглянул на меня и сказал:

— Вот и петушка нашего испортили…

Весною, уезжая в Ясную, Л. Н. и его семья очень радушно звали меня приехать летом туда. Я поехал и провел там время с 6 по 16 июля, а в конце лета ездил еще раз. У меня, к сожалению, мало сохранилось записей от первой поездки и совсем не сохранилось от второй.

В Ясную я приехал 6 июля в двенадцатом часу ночи. Несмотря на поздний час, все еще довольно долго сидели за чаем. Сергей Иванович Танеев (композитор и пианист, летом гостил у Толстых в Ясной Поляне) сыграл сонату Бетховена, opus 26, с варьяциями. Первые части мне не очень понравились. Финал он сыграл превосходно.

Утром я встал рано, ходил со Л. Н. купаться. Л. Н. ежедневно с утра до обеда работает у себя. Он, как мне показалось, был в хорошем настроении.

Утром за кофе он сказал:

— Я себя чувствую так, будто мне 19–20 лет.

В Ясной Поляне тогда бывало шумно и весело. Все почти дети были дома. Женаты были только сыновья Сергей и Илья. Сергей Львович гостил в Ясной со своей женой, Марией Константиновной, рожденной Рачинской. Из остальных детей не было только Андрея Львовича, отбывавшего воинскую повинность в Твери, и Льва Львовича, бывшего, кажется, за границей. В Ясной лето проводил Сергей Иванович Танеев со своей няней Пелагеей Васильевной; с ним жил его, тогда еще весьма юный, ученик Ю. Н. Померанцев. Танеев каждый вечер играл со Л. Н. в шахматы (я не решался заявить о том, что тоже умею играть). Иногда Танеев играл на фортепиано. На фортепиано играл несколько раз и я. Играли мы с Танеевым также на двух фортепиано вторую сюиту Аренского и в четыре руки первый квартет самого Сергея Ивановича. Молодежь играла в теннис, веселилась. В теннис изредка играл и Л. Н. Вечером делали далекие прогулки в лес. Л. Н. любил всегда выбирать «сокращенные» тропинки и заводил всех в чудные лесные места. Надо сознаться, что эти «сокращения» почти всегда очень удлиняли прогулки.