Вблизи Толстого - [14]

Л. Н. сказал как‑то:

— Когда я пришел к миросозерцанию, отрицающему всякую церковь и какие бы то ни было церковные обряды, — тяжелой стороной была рознь в этом отношении с массой народа. И я понимаю, что страх совсем разойтись с народом может некоторых удержать от последнего шага в этом направлении.

Л. Н. читал дневник Бомонда, изданный его детьми после его смерти, и сказал по этому поводу:

— Это очень хорошая книга. Она мне очень полезна, несмотря на то, что Бомонд евангелик, преданный своему вероисповеданию, постоянно говорит об искуплении и т. п. Удивительно, как часто люди, в сущности по убеждению настоящие христиане, не могут свободно признать это, а нуждаются в каких‑то лесах. Как леса закрывают собою постройку, так их истинное миросозерцание скрыто за разными вероисповеданиями.

Л. Н. вспомнил и привел на память по — английски изречение Кольриджа, которое тут же перевел: «Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту больше христианства и кончит тем, что будет любить только себя».

Л. Н. сказал недавно:

— Основанием всякой школы следовало бы сделать учение величайших моралистов и мыслителей, как Лао — Цзы, Сакья — Муни, Конфуций, Сократ, Паскаль и др. А между тем у нас часто твердо знают какие‑нибудь греческие неправильные глаголы, а учения величайших людей остаются большинству совершенно неизвестными.

Л. Н. говорил с А. В. Цингером о трудности жить жизнью простого народа, о том, как обесценен труд.

Между прочим, говоря об усовершенствованных земледельческих орудиях, Л. Н. сказал:

— Нельзя преждевременно заводить дорогие усовершенствованные орудия. Вы знаете, был такой известный американский писатель Торо, который удалился от городской жизни и стал жить трудами рук своих. Когда ему друзья стали говорить — как это он живет в нескольких часах езды от прекрасного озера и никогда не соберется съездить туда, когда поездка по железной дороге стоит всего два доллара, Торо возразил им, что прекрасно чувствует себя и у себя дома, но если бы и решился отправиться на озеро, то скорее сделал бы это пешком, так как, чтобы отработать два доллара ему нужно четыре дня, а пешком он сделает эту прогулку в два. Часто это рассуждение применимо и у нас, когда улучшение сельского хозяйства хотят начать с введения дорогих усовершенствованных орудий.

Л. Н. говорил о стихах:

— Когда в стихах говорится про любовь, цветы и т. п., то это сравнительно невинное занятие до шестнадцати лет. Но выразить важную, серьезную мысль в стихах почти невозможно, не исказив ее. Как трудно просто словами выразить свою мысль так, чтобы всякий понял именно то, что хочешь высказать. Насколько же это труднее, когда писатель связан еще размером и рифмой? Это удавалось, и то редко, только самым большим поэтам. За стихами часто прячутся совершенно ложные мысли.

К Л. Н. приезжал какой‑то студент — поляк из Харьковского университета. Он написал статью о Л. Н. в возражение Нордау. (Последний назвал Толстого «выродившийся субъект высшего порядка».) Студент оказался бестолковый.

Л. Н. все эти дни не совсем здоров и очень дурно настроен, так что после разговора со студентом он вышел к нам совершенно расстроенный и сказал:

— Нет, пора мне, право, умирать! Привяжутся к какой- нибудь одной мысли, выхваченной произвольно из целого, и твердят на все лады: непротивление, непротивление! Да чем я виноват?!.

Софья Андреевна сказала мне:

— В биографиях всегда искажают интимную жизнь знаменитых людей. Вот и из меня, наверное, сделают Ксантиппу. Вы тогда, Александр Борисович, заступитесь за меня…

Когда мы все гуляли, Софья Андреевна показала мне место, которое называется «пчельник» и сказала:

— Здесь когда‑то действительно был пчельник. Л. Н. одно время очень увлекался пчелами и целые дни проводил на пчельнике. Иногда мы приезжали сюда с самоваром и пили чай. Раз как‑то приехал Фет, и мы отправились к Л. Н. на пчельник. Была чудная ночь; мы долго сидели, а в траве было много светляков. Л. Н. сказал мне:

— Вот ты, Соня, все хочешь иметь изумрудные серьги; возьми двух светляков, вот и будут серьги.

После этого Фет написал стихотворение, в котором были такие два стиха:

В моей руке твоя рука — какое чудо!

А на земле два светляка, два изумруда.

В другом месте Софья Андреевна показала мне поляну, где Л. Н. и Тургенев стояли на тяге, и она была с ними.

Софья Андреевна сказала:

— Это было в последний приезд Тургенева в Ясную, уже незадолго до его смерти. Я спросила его: Иван Сергеевич, почему вы ничего не пишете? Он мне ответил:

— Для того чтобы написать что‑нибудь, мне всегда нужно было быть немного влюбленным. Теперь же я стар, влюбиться уж не могу, вот и писать перестал.

П. А. Сергеенко и Татьяна Львовна уже довольно давно, наполовину в шутку, затеяли вместе написать драму. Драма эта никогда, разумеется, не будет окончена.

Л. Н. шутя сказал Татьяне Львовне:

— Когда вы окончите свою драму, дайте ее мне, я сделаю свои замечания.

Татьяна Львовна возразила:

— Ты ведь все равно не станешь читать, а тем более писать критику.

— Я поступлю, как Вольтер, который, когда ему дал какой‑то писатель свое произведение, возвратил по прочтении рукопись с благодарностью и сказал, что сделал на ней свои замечания. Автор обрадовался, взял рукопись, но не нашел на ней ни одного замечания. Тогда, обиженный, он опять пришел к Вольтеру. Вольтер сказал ему, что написал свое мнение в конце произведения. Действительно, в конце стояло по — французски: «Fin», а Вольтер зачеркнул «п», и осталось «Fi».