Вазкор, сын Вазкора - [25]

Она была рядом со мной. Я не мог видеть выражения ее лица из-за серебряной маски, но она смотрела прямо на долину, и ее руки спокойно и небрежно лежали на поводьях.

— Пожиратели мертвечины должны благословлять ваших принцев за такие обеды.

— Разве племена никогда не убивают? — молниеносно ответила она.

— Мы убиваем в рукопашном бою, а не железными фаллосами, стреляющими из-за холма.

— Нашими пушками мы разрушили собственные города, — сказала она. — Не думай, что я пожалею о вашей маленькой потере.

— Для рабыни ты мяукаешь очень резко.

— Я не рабыня тебе, — сказала она, — хотя ты можешь играть в эту игру. Закуй меня в цепи, бей меня, убей меня. Я все равно не твоя рабыня. — В этом нет необходимости. Я сделаю тебе ребенка. Тогда посмотрим, насколько ты моя рабыня.

На это она не нашла, что ответить.

Мужчины сзади нас тоже сидели очень тихо, мрачные и кислые, видя покинутый лагерь. Вопреки всему они надеялись на лучшее. Но вожди и соплеменники посчитали их потерянными и списали со счета, и когда прошла ночь собрания, они отправились по домам к местам стоянок дагкта. Я размышлял над тем, скольким умирающим жрецы помогли, добив их ножами на пороге. Мне было также интересно, как Эттук отпраздновал для себя мою смерть, ибо он уверен в моей смерти, зная, куда я отправился. Будучи живым, я не мог представить свою смерть. Вместо этого я представил себе, как его бастарды ссорятся из-за своей доли, как вдовы причитают по мужьям, взятым в плен, и тут я вспомнил свою мать. Она тоже будет думать, что я убит или в рабстве. Я забыл об этом.

— Итак, — сказал я воинам, — они не захотели подождать. Отправимся дальше и удивим их. Они будут писать кровью при виде нас. Но до этого еще полдня пути.

Мужчины хмуро согласились и повернули коней на дорогу.

Я задал им жаркую скорость на своем новом коне, пришпоривая его звездными шпорами и таща под уздцы свою серебряноликую рабыню.

Глава 4

Солнце уже давно зашло, опустилась безлунная черная ночь, когда мы пробрались через узкий проход между скалистыми соснобородыми вершинами, и внизу появились ложкообразные долины стоянок, уходящие к горам, усеянные тысячами разбросанных желтых угольков костров. Воины уже разбивались на группы, направляясь к собственным крарлам.

Узы, которые связывали двадцать три человека в единое целое, уже лопнули, и от их приветственного крика в мою сторону осталось лишь облачко пара, таявшее на морозном воздухе. Я понял тогда, что мне следовало бы привязать их к себе прочнее, что я мог бы выиграть от этого. Они уже были готовы к братской битве на крови; возможно, после этого они бы последовали за мной, были бы силой за моей спиной. Но теперь слишком поздно, время было упущено, ускакало вместе с ними за холмы. Даже пять человек Эттука, которые еще были со мной, стремились домой, их опасное приключение — всего лишь история, которую не терпелось рассказать. Я упустил свой шанс.

И заставила меня упустить его не столько небрежность, сколько гордыня, овладевшая мной, когда я вошел в крепость, и никогда не затихавшая в моих жилах. И еще усугубила ее моя богиня-рабыня. Ее острое, как бритва, презрение только обострило мое собственное. Я видел их всех ее глазами, стадо, которым не стоит управлять.

Пока я медлил там, другой мрачный фарс толчком ударил меня. Не часто мертвые сидят среди поминальщиков на своих собственных похоронах. Воинам Эттука я сказал:

— Когда мы перейдем через хребет, может быть, нам следует продвигаться тихо. Приятно увидеть, как о нас скучают и кто.

И они оскалили зубы, пробуя эту шутку на вкус, хотя они уже утратили верность мне.

И так мы вошли в крарл Эттука осторожно, как мыши.

Подъехав поближе, я мог ясно расслышать, чем они занимались.

Стояло непрерывное жужжание и завывание, а иногда раздавались резкие крики, как будто зверь попал в капкан. Их потери были больше, чем в остальных крарлах: семь погибших под пушечным обстрелом, семь украденных или мертвых, и один из них — наследник вождя. Им ничего не оставалось, кроме ночного бдения по мертвым, по обычаю, на четвертую ночь.

Я предоставил солдат Эттука самим себе и привязал городских лошадей на окраине лагеря. Что бы ни было, я не предполагал, чтобы воины вернулись и украли лошадей, однако Демиздор я держал при себе, все еще верхом.

Как я мог видеть из сосняка, они очистили внизу большую площадь. Я пошел туда, скрываясь в тени деревьев, чтобы посмотреть представление.

По углам площади горели факелы, а в центре полыхал костер. В нем горела пара молодых деревьев. Они стояли вокруг костра — моя убитая горем родня.

С западной стороны были женщины. Чула стояла впереди, во всех своих украшениях. На ней было все, что я дарил ей когда-либо, сверкая и мерцая всеми цветами, куча награбленного добра. Волосы ее были разметаны, платье изорвано, а руки и округлые выпуклости грудей расцарапаны ее ногтями. Ее шайрин прилип к лицу от слез, но кулаки были сжаты. Сквозь ее плач ощутимо проглядывала ярость. Она утратила свое королевское положение из-за моей смерти и могла убить меня за то, что я умер.

За спиной моей первой жены две других всхлипывали менее сильно, их дети окружали их. Четыре маленьких сына Моки жались к ее коленям и тяжелому животу и тоже плакали, не понимая, как обычно плачут дети, когда взрослые разыгрывают панихиду. Асу держала на руках свою маленькую дочь, которая удивила меня тем, что все еще жила, но ее мать поливала ее слезами так, как будто собиралась утопить сейчас. Три мальчика Чулы выстроились подле своей матери, демонстрируя свою печаль, как она, хотя старшему было всего четыре с небольшим. Они были похожи на трех крошечных черных медвежат в своих зимних меховых одежках. Несомненно, позднее она начала бы кричать, что они лишились наследства, которое ушло в могилу вместе со мной.