Вайзер Давидек - [38]

– Господи Иисусе! – второй раз воскликнул Шимек. – Звезды падают!

Но то не были звезды. Туча светлячков повисла над нами, как дождь из золотых капель, и было так тихо, что мы слышали собственное дыхание.

– Я думал, – добавил Шимек, – что они светятся только в июне.

И действительно, было в этом что-то странное. Никогда – ни прежде, ни потом – не видел я в наших краях такой массы светлячков в июльскую ночь.

– Это души мертвых, – шепнул совершенно серьезно Петр, – потому и светятся.

– Души мертвых в летающих жучках?! – возмутился Шимек. – Кто тебе это сказал?

Однако Петр не спешил с ответом. Только на железнодорожной насыпи, вблизи костела, он объяснил примерно так: неприкаянные души, когда им удается войти в тело жучка, начинают светиться. Но жучки долго не выдерживают и умирают, поэтому светлячков можно видеть только короткое время, в начале лета.

– Эти души, – сказал Петр, – должно быть, принадлежат великим грешникам и светятся дольше обычного.

Шимек был возмущен, словно речь шла о его бинокле или о футбольных правилах.

– Глупый ты, – возразил он громко, – душу нельзя увидеть, потому что она невидима! Что говорил ксендз Дудак на религии? Ну что?

– Что душа бессмертна, – защищался Петр, – но он совсем не говорил, что ее невозможно увидеть!

– А вот и нет, он говорил: бессмертная и невидимая, и то и другое одинаково важно, да? – С этим вопросом Шимек неожиданно обратился ко мне, призывая меня в свидетели. Я не очень-то знал, что ответить, так же как и сегодня не знаю – можно ли увидеть душу. Если можно, то когда кто-то умирает, она должна быть видна, но в какой форме? Главное, увидеть ее, когда она покидает мертвое тело, которое через день или два зароют в землю. Может, она похожа на облачко пара, а может быть, появится в образе мягкого света, который поднимется вверх, не рассеявшись по дороге. Не знаю. И тогда тоже не знал. Хуже всего, что я должен был рассудить спор, будто я теолог или Папа Римский.

– Ксендз Дудак тоже этого не знает, – сказал я, – а говорит так, потому что…

– Почему? Ну-ну, почему он так говорит? – перебивали они меня нетерпеливо.

– Он так говорит, – объяснял я дальше, – потому что так его научили в семинарии и так велит говорить епископ, а ксендз во всем обязан слушать епископа, у них как в армии, вот и все.

– Как это? – разозлились оба. – Как это ксендз может не знать?

– Этого никто не знает, – утверждал я уверенно, – только когда умрешь, сможешь это проверить.

Мы смотрели на кладбище по правую руку от нас. Обломки статуй и разбитые надгробия выглядели сейчас как склоненные в молитве люди.

– Это ужасно, – вздохнул Шимек. – Умереть, чтобы в чем-то наверняка убедиться, а?

Мы кивнули с пониманием.

В этот самый момент чья-то рука раскачала брентовские колокола, и по лесу в ночи, словно возвещая тревогу, разнесся мощный набатный гул.

– Господи Иисусе! – сказал, вернее, закричал в третий раз Шимек. – Это кто-то там, на кладбище!

Нет, я не напишу сейчас, что сердца у нас сжались от ужаса, или что душа ушла в пятки, или еще лучше – сердце подскочило к горлу. Не напишу, потому что такие слова годятся для книг, такие слова и такие сцены наилучшим образом подходят для нравоучительного романа. В первый момент я подумал, что это Вайзер забавляется, проверяет, не рванем ли мы случайно через Буковую горку домой. Сократив путь, он мог оказаться здесь минут на пятнадцать раньше нас. Однако сразу же мне пришла в голову другая мысль, более трезвая: это не в стиле Вайзера, этот ночной сполох колоколов, пронизывающий лес, гудящий под искрящимся куполом неба, грубо и дерзко раздирающий тишину нагретого воздуха. Действительно, это не был замысел Вайзера и не его рука дергала все три каната между трухлявыми балками колокольни. Это был Желтокрылый. Как только мы, притаившись за кустами орешника, узнали его, возникло желание вернуться домой.

– Однажды нам уже влетело из-за него, – припомнил Шимек. – Сейчас сюда примчится кто-нибудь из приходского дома и наткнется на нас.

Я не был в этом так уж уверен:

– Среди ночи? Сейчас?

Но Петр указал рукой на дом, примыкающий к костелу:

– Гляньте-ка!

Между ветками вдали блеснул свет, сначала в одном, а потом и в другом окне. Тем временем Желтокрылый подскакивал вверх, раскачивался, приседал на корточки, и все это в ритме набирающего мощь колокольного гула. Он был похож на привязанный к веревкам манекен, немного смешной, немного страшный. На нем уже не было больничного халата, и его костюм состоял из тиковых штанов, наверно где-то украденных, и такой же куртки. Мы не могли оторвать от него глаз, каждый раз, потянув за веревки, он что-то выкрикивал, но слова пропадали в металлическом трех-голосии. Может, именно из-за этого звона мы не двинулись с места, даже когда увидели двух подбегающих мужчин – причетника и ксендза здешнего костела, который ничем не напоминал нашего ксендза Дудака. Может быть, этого и добивался Желтокрылый – выманить их из дому и обратить на себя внимание: он подождал, пока те подбегут поближе, после чего отпустил веревки и, нырнув в ближайшие заросли, побежал в сторону Брентова.

– Уважаемый ксендз, – громко сопя, проговорил причетник, – возвращайтесь в приход и звоните в милицию, а я побегу за ним!