Ваятель фараона - [72]

– Тутмос! – Голос Небвера потеплел. – Ты говоришь совсем так, как говорил мой брат. Но… разве тебе не приходилось видеть шмеля, попавшего в сотканную пауком сеть? «Я силен, – думает он, – а нити тонки». Однако нити эти не рвутся, они только отступают, растягиваются, раскачиваются из стороны в сторону, и когда шмель хочет из них вырваться, ничего у него не выходит, потому что он окончательно запутался!

Солнце уже ушло на покой за западную гряду скал, когда Тутмос отправился домой. И это было хорошо. Потому что ему казалось, что уже никогда в жизни оно не коснется его своими чистыми лучами.

Когда Тутмос переступил порог своего дома, ему бросилось в глаза расстроенное лицо Хори, встретившегося в дверях. «Неужели они уже знают! – думает он. – Неужели уже знает весь город? Может быть, они и меня считают лицемером, шпионом и преступником?» Ни слова не говоря, хочет он пройти мимо, но подмастерье преграждает ему путь.

– Мастер, – запинаясь, говорит он, – госпожа…

Эсе! О небо! Все это время он и не подумал об Эсе – вернее, каждая мысль о ней подавлялась злобой.

Он бежит через большую столовую, и ему кажется, что двери раскрываются недостаточно быстро. Внезапно до слуха его доносится звук, подобный плачу младенца. «Она родила? Так быстро… так внезапно?» Он врывается в спальню.

Там сидела его мать. В руках она держала сверток и что-то тихо напевала. Он пробежал мимо нее прямо к постели жены, приподнял простыню и увидел бледное восковое лицо.

Прошло уже более шести недель со времени похорон Эсе, а Тутмос все еще не мог взяться за работу. Почти весь день сидел он у кровати своей маленькой дочери и смотрел, как шевелятся ее розовые ручки, когда она, пробуждаясь ото сна, подносит их к своему личику и будто бы играет ими.

«Иби, – стонет Тутмос, – Иби» (Иби – «мое сердце» – назвали девочку) и прижимает к себе ребенка так сильно, что девочка начинает плакать, а ему долго еще приходится укачивать ее на руках. Няньке было с ним немало хлопот. Когда ей удавалось выпроводить Тутмоса, он бродил, лишенный покоя, по всему дому, проходил мимо своих людей, но совершенно не замечал их.

Даже с матерью он почти не разговаривал. И лишь тогда, когда Тени стала обвинять Небвера – она, мол, знала, что он приносит несчастье, ведь отец Тутмоса тоже умер сразу же после его посещения, – он устало махнул рукой и тихо сказал:

– Дядя тут не виноват.

Между тем работы в гробнице царской семьи продолжались. Птах был хорошим мастером. Хори за это время также многому научился. Даже маленький Шери отваживался с помощью красок и кисти отделывать детали, которые не поддавались обработке одним резцом. Он рисовал цветные шарфы и наносил складки на просторные одеяния должностных лиц, изображал золотые обручи и уреев на коронах царственной четы.

Но Нефертити, посетившая гробницу, не всем осталась довольна. Ей трудно было выразить, чего именно не хватало в картинах, законченных в последнее время, но, когда она узнала, что мастер, которому поручена эта работа, неделями не бывает в гробнице, лицо ее запылало от гнева.

Она села в носилки, велела отнести себя обратно во дворец и немедленно послала слугу, поручив ему привести скульптора.

– Я должна поговорить с тобой, Тутмос, – сказала Нефертити и сделала движение рукой, которое удержало его от того, чтобы упасть перед ней ниц и поцеловать землю у ее ног. – Царь поручил тебе украсить гробницу, в которой мы обретем свой вечный покой, когда Атон призовет нас к себе. Ты же допустил, чтобы там неделями работали только твои люди, а сам не проявляешь никакой заботы о деле?

Тутмос не поднял глаз, не увидел ее воспламененное гневом лицо и глубоко безразлично сказал:

– Если работа не нравится, повелительница, может быть, пригласить Ипу…

Нефертити удивил тон его голоса. Так может говорить только тот, кто погружен в глубокую тоску.

– Нет, не Ипу, – сказала она немного мягче, – а ты должен закончить начатое!

– Я не могу… я не могу! – И он бросился на землю у ног царицы.

– Ты болен? Ты расстроен? Кто-нибудь причинил тебе горе?

– Я сам навлек на себя все горе мира. Если я изгнал правду из моего сердца, то как же смогу я высечь ее из камня?

– Ты не хочешь мне довериться? – тихо спросила царица с материнской лаской в голосе.

Прошли мгновения, пока он обдумывал, с чего начать. А потом слова полились потоком, как воды реки, когда она заливает берега.

Тутмос рассказал и о своем отце, и о своей матери. О Панефере, Абе и Май. Об Эсе и ее брате. Себя он при этом ничуть не щадил.

– Моя мать, – сказал он, – долгие годы томилась в страшном горе. Панефер мучил, истязал и бил ее. Он отнял у нее сына и послал его на погибель (то, что я жив, не его заслуга), и у нее все же хватило сил спасти дочь Панефера от смерти, правда, ценой лжи, на которую она пошла из сострадания к ребенку своего врага. А я оказался не в силах простить ложь женщине, которую любил, хотя она прибегла к ней из страха потерять меня. Я не посчитался ни с тем, что она дрожала за жизнь своего брата, ни с тем, что она носила ребенка. Я грубо оттолкнул ее от себя, так, что она упала, и, нимало о ней не заботясь, ушел. А она истекла кровью во время родов, которые из-за моего удара наступили внезапно и преждевременно.