Вавилонская яма - [53]

Вкус тюремной сигареты был полынно-горький, вяжущий во рту, а выдыхаемый дым прозрачным столбиком всплыл к потолку и спугнул спускавшегося паука, который быстро-быстро, как гимнаст по канату, взобрался по своей хрустальной нити снова в самый центр потолка и там замер в неподвижности, как большая матовая лампочка.

Федор, недокурив, загасил безбоязненно сигарету о левую ладонь и отправил окурок в тот же карман, где хранились выщипанные в служебном рвении неусыпного догляда за опасным преступником волоски его великолепной шкиперской бородки. Потом, также не говоря ни слова, вышел, оставив почему-то дверь камеры приоткрытой.

Алкмеон помедлил, но движимый вполне понятным любопытством и жгучим желанием поскорее убраться из места заточения, выскользнул в образовавшуюся расщелину.

За дверью находился узкий длинный коридор, ветвящийся в разные стороны и время от времени прерываемый дверьми других камер. Алкмеон отшагал добрых три-четыре километра, не встретив ни одного живого лица. Впрочем, и мертвого тоже. Стены темного бутылочного окраса и гладкие при дотрагивании постепенно стали сливаться и напоминать противные паучьи щупальцы.

Алкмеон устало прошел ещё несколько десятков шагов и внезапно очутился снова у хорошо знакомой двери. Он очевидно совершил полный круг и вернулся к своей камере. Ничего не попишешь, пришлось зайти внутрь. И тут же дверь захлопнулась, словно хорошо отрегулированная западня. Как написал бы другой мой любимый классик, стило блестело на столе. Стило блестело.

А паук как большая матовая лампочка отсвечивал в самом центре потолка. Алкмеон чуть не заплакал от слабости и негодования.

- Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом! - выкрикнул он в сторону наблюдавшего за ним реснитчатого глазка.

Ответом была наступившая полная и окончательная темнота. Она обрушилась как долгожданный салют. Мелкие светлые, а подчас и цветные точки заискрились, постепенно тая перед взором лежащего узника. Темнота соединилась с тишиной. Даже юркие стеклянные паучки перестали звенеть в своей стеклянной паутине во всех углах камеры.

Алкмеон, вытянувшись во всю длину тюремного ложа, пошевелил свешивавшимися с края ступнями и задумался. Совершенно ясно, что близкие его давно хватились. Но что они могли сделать и чем могли окончиться бесполезные поиски, если семисвечники давно погасли, а зеркала вновь были разведены на безопасное расстояние? Обратиться в полицию? Не примут заявление к производству. Все равно очередной висяк. Если нажать и добиться делопроизводства, все равно спишут исчезновение на заказное убийство. А что поделать, если киллер возможно и сам убит и уже зацементирован в автомобильной яме какого-нибудь заброшенного гаража.

Что ж, хватит ныть, - думал Алкмеон, засыпая. - Важно набраться сил. Утро вечера мудренее. Новая туфля так надавила правую стопу, как бы не началось омертвление малых кровеносных сосудов. Тут и до гангрены рукой подать. Наградила же меня сука-мать венозным расширением вен. Словно стеклянную виноградную гроздь таскаю в правой икре. Опять под утро проснусь от невыносимых судорог, будто отрывающих напрочь голени. Раскручивается сверхмощная пружина ножных часов, которые завела бессонная жизнь. И маятник сердца стучит и стучит без перерыва, за что ему большое отдельное мерси.

Часовая кукушка меж тем сбилась со счета и безвольно свесилась из открывшегося окошечка.

IV

Утром тюремщик Федор вместо ожидаемых газет и чашки шоколада принес стакан вполне приличного зеленого чая с двумя стеклянными кубиками рафинада и великолепно выглядевшие нарды. Такие нарды Алкмеон видел впервые, хотя близкие по качеству помнил во владении своего отца и его друзей-аргонавтов, вывезших диковинную игру из золоторунной Колхиды.

Алкмеон родился в небольшом селении у слияния двух горных рек. Мать его Эрифила работала в эвакогоспитале во время похода Семи против Фив. Рать двинулась из Аргоса, поднимаясь из равнины в горы; обогнула суровую микенскую твердыню и затопила Немею, рощу Зевса, где в самом центре красовался храм, а между храмом и посадом находился скромный дворик настоятеля храма, богобоязненного жреца Ликурга. Жрецы так слишком много жрали, что назвали жрецами их.

Отец Алкмеона Амфиарай, будучи моложе своей жены на два года, отправился в поход против своей воли. На его участии в злополучном походе настояла вздорная супруга, возжелавшая самоцветных камней в золотой оправе. К тому же её подзадорил царственный брат Адраст, не ладивший со своим зятем-аргонавтом. Он хотел не просто вернуть Полинику фиванский престол, но и вдосталь покуражиться перед друзьями-витязями.

Кто ж предполагал, чем обернется легкомысленная затея и что потом придется Алкмеону стать во главе Эпигонов, придется опять вернуться в Аргос как на казнь; и действительно казнить свою чистоту, свое благочестие, свою любовь; придется заплатить ещё более страшную цену, придется принять страшное прозвище, несмываемые слова проклятия: "Алкмеон-матереубийца". Восхищенный ещё в раннем детстве стихами Марины Цветаевой, он написал как бы бездумно, а на самом деле пророчествуя: