Ватник Солженицына - [8]

.

«Свежо предание, да верится с трудом, – сомневается писатель-фронтовик Григорий Бакланов. – Хватило здоровья лагеря одолеть, до восьмидесяти пяти лет дожить и только идти на войну, где могут убить, здоровья не хватало»37.

Справку об ограниченной годности к строевой службе, по свидетельству Решетовской, Саня выхлопотал перед самой войной – он «боялся, что … военная служба повредит осуществлению планов»38. Выправить ее помог отец Лиды Ежерец Александр Михайлович. Он же, кстати, заступился за своего юного тезку, когда того забрали в первые годы войны у хлебной очереди – по указу «о сеятелях паники и распространителях слухов». Через четыре года Солженицын ответит на это щедрой благодарностью, написав на свою одноклассницу донос.

А пока выпускник университета устраивается учителем математики в школе небольшого городка Морозовск Ростовской области, и только в середине октября, наконец, получает повестку и попадает… в грузовой конный обоз – и это в условиях острого дефицита офицерских кадров!

Пять месяцев Солженицын служит в Приволжском военном округе подсобным рабочим на конюшне обозно-гужевого батальона. Потом, в марте 1942 года, он получает направление в Костромское артиллерийское училище, где на протяжении семи месяцев отрабатывает «тигриную офицерскую походку и металлический голос команд»39. «Постоянно в училище мы … высматривали, где бы тяпнуть лишний кусок, – вспоминает Солженицын о том времени, – ревниво друг за другом следили – кто словчил. Больше всего боялись не доучиться до кубиков (слали недоучившихся под Сталинград)»40.

Не особо, как мы видим, хотелось будущему писателю под Сталинград…

1 ноября 1942 года курсанту-артиллеристу «навинчивают кубики» – присваивают звание лейтенанта – и через несколько дней зачисляют в 9-й Запасной разведывательный артиллерийский полк, расквартированный далеко за линией фронта – в Саранске.

В феврале 1943 года Солженицын попадает на фронт. В своем «Письме к съезду писателей» он будет уверять, что всю войну провоевал командиром батареи41. Мы видим, однако, что «зацепил» он лишь от силы два последних года, когда Красная армия уже перешла в решительное наступление по всем фронтам, и ее победа стала вопросом только времени. Причем, воевал он никаким не «зенитчиком», и не собственно даже артиллеристом, никаких пушек он не заряжал и по врагу не стрелял. В звуковой батарее радиоразведки и пушек не было – только приборы, позволяющей слушать звуки боя и определять, где что стреляет, летит или едет. От противника такие части находились даже дальше, чем артиллерия обычная.

Позднее Солженицын будет стыдить в одной из своих статей поэта Давида Самойлова, фронтового пулеметчика, что тот недолго пробыл в пехоте, а после ранения получил назначение при штабе. А ведь сам-то Александр Исаевич служил там, куда и пули не долетали, и ни разу ранен не был.

Это и не удивительно, ведь, в отличие от всех других родов войск, звуковой разведке предписывается отступать при малейшем колебании фронта – нельзя рисковать чрезвычайно дорогой техникой! Так что опасность ранения была сведена здесь до фронтового минимума.

Время от времени Солженицын ездит в отпуск в Ростов, а в мае 1944 года даже вызывает к себе на фронт жену – погостить. На батарее мужа Наталья Алексеевна пробыла около месяца, впоследствии она вспоминала: «В свободное время мы с Саней гуляли, разговаривали, читали. Муж научил меня стрелять из пистолета. Я стала переписывать Санины вещи»42.

На «передовой» у Солженицына – тишь да божья благодать!..

Надо понимать, что вызывать жену из Ростова на фронт не просто, это полстраны надо проехать и фальшивые документы выправить – скорее всего, у Солженицына сложились самые теплые отношения с командирами.

А вот подчиненных Солженицын любил помучить, поиздеваться над ними любил. О чем не постеснялся признаться в «Архипелаге»:

«Я метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может. Даже на фронте, где всех нас, кажется, равняла смерть, моя власть возвышала меня. Сидя, я выслушивал их, стоящих по “смирно”. Обрывал, указывал. Отцов и дедов называл на “ты” (они меня на “вы”, конечно). Посылал их под снарядами сращивать разорванные провода, чтобы только шла звуковая разведка и не попрекало начальство (Андреяшин так погиб). Ел свое офицерское масло с печеньем, не раздумываясь, почему оно мне положено, а солдату нет. Уж, конечно, был у нас на двоих денщик (а по-благородному “ординарец”), которого я так и сяк озабочивал и понукал следить за моей персоной и готовить нам всю еду отдельно от солдатской… Заставлял солдат горбить, копать мне особые землянки на каждом новом месте и накатывать туда бревешки потолще, чтобы было мне удобно и безопасно. Да ведь позвольте, да ведь и гауптвахта в моей батарее бывала, да! … Еще вспоминаю: сшили мне планшетку из немецкой кожи (не человеческой, нет, из шоферского сидения), а ремешка не было. Я тужил. Вдруг на каком-то партизанском комиссаре (из местного райкома) увидели такой как раз ремешок – и сняли: мы же армия, мы – старше! … Вот что с человеком делают погоны»