Василий Шукшин: Вещее слово - [164]

(премия «Смены» за 1977 год).

Среди писем—откликов было и ответное письмо Марии Сергеевны Шукшиной:[13]«Добрый день, дорогой и милый человек, Владимир Иванович! Получила я от Вас бандероль – журналы. Посмотрела. <…> Милый человек Владимир Иванович, большое Вам, дорогой, спасибо. Вы напечатали умные рассказы, будут идти они по всей стране, будут люди читать».

…Потом были еще три монографии о писателях—современниках: о земляке с Вологодчины, поэте Сергее Викулове;[14] о фронтовике, прошедшем всю войну, писателе Юрии Бондареве;[15] об участнике совместных рыбалок, поэте Николае Старшинове.[16] Была создана и эта книга – вторая монография

B. Коробова о Шукшине.

Была литературно—критическая повесть «Наваждение» о судьбах детской литературы (опубликован журнальный вариант[17]), которая спровоцировала дискуссию в «Литературной газете» и шквал писем «в поддержку» от детских писателей и «простых» родителей—читателей.

Был авантюрный роман из мексиканской жизни – «Дикая Роза. Пять лет спустя» (опубликован газетный вариант[18]).

Было более трехсот публикаций на разные темы в центральных газетах и журналах.

Но были и многочисленные рецензии, и деятельность в качестве заместителя главного редактора журнала «Наш современник», и создание детской газеты «Жили—были»…

Жизнь бежала стремительно. 26 декабря 1997 года она завершилась. Не опубликованы рассказы, пьеса, три сборника сказок (составление и литературная обработка), многочисленные афоризмы… Остался недописанный роман…

Владимир Коробов хотел быть в литературе Писателем. Романистом. Хотел «всегда и во всем – быть дерзким, неожиданным, но при этом – всегда и во всем – глубоким и мудрым. И– порыв, порыв, прорыв в запредельное, в иные сферы и миры, незахватанные, неведомые – в новую, твою литературу».[19]Но не успел. Не дожил. Не дописал. И эта книга о Василии Макаровиче Шукшине осталась лучшей книгой Владимира Коробова и, думается, самой глубокой книгой о творчестве этого русского художника.

Александра Коробова

СРОСТКИ [20]

Когда писали и пишут, что Шукшин родился в «глухом алтайском селе», то это дань расхожей публицистике. Какое там «глухое» – всего тридцать пять километров от Бийска, бывший районный центр, где ныне проживают, трудятся в молочно—мясном совхозе, занимаются и полеводством, и пчеловодством, и садоводством более трех тысяч человек. И в ту пору, когда 25 июля 1929 года родился у Марии и Макара Шукшиных первенец Василий, село Сростки было большое, в районе и крае известное.

…Сростки (село получило такое название, видимо, потому, что в этом месте «безымянный большак срастается со знаменитым Чуйским трактом») – старинное село, занесенное, как говорится, в анналы истории. Так, например, в «Чтениях в обществе истории и древностей российских при Московском университете» за 1867 год приведен рапорт некоего полковника Де Гаррига (видимо, из числа пришедших тогда в Россию «на ловлю счастья и чинов» иностранцев). Рапорт от 26 сентября 1763 года. «1 сентября, – сообщает полковник, – было сделано бригадиру Крафту представление в той силе, что крестьянин Бийской крепости Иван Казанцев объявил мне, данный ему от Кузнецкой воеводской канцелярии, указ об отдаче ему на откуп с 1753 года впредь на четыре года рыбных промыслов вверх по Катуни реке, с нижнего устья Шульгинской протоки до Сростков, с платежом в казну каждый год по одному рублю пятнадцати копеек.

А по справке Шульгина протока от крепости Катунской отстоит вверх по Катуни в десяти верстах, а Сростки, до которых оная Катуня на откуп отдана, от Катунской крепости не менее как 50 верст и в самом опасном от неприятеля месте; к тому же к здешней границе те неприятели, то есть калмыки приезды имеют и в тех Сростках плавятся; да и для звериных промыслов туда ездят, и за таковою опасностью крестьянина Казанцева и прочих, имеющих по той же реке Катуни откупа—телей для рыбного промысла, яко за сущую границу, хотя по откупу и указы имеют, пропустить опасно было бы без повеления главной команды; а по ордерам бывшего генерал—майора Киндермана и бригадира Крафта и по данным инструкциям, пропуску за границу под смертною казнью ни для чего и никому чинить не ведено…»

Зачем мы так долго говорим об этом? А все дело в том, что Василию Шукшину всегда была дорога и крупица, прибавленная к «колыбельной» истории его родины. Он любил слушать рассказы стариков—односельчан (а они слышали их от своих дедов) о том, как шли в давние времена на эту, как говорит старик из раннего шукшинского рассказа «Демагоги», «жирную землю» униженные и оскорбленные со всех сторон России.

«Редко кому завидую, – писал Шукшин в статье „Признание в любви“, увидевшей свет в начале 1974 года в „Смене“, – а завидую моим далеким предкам – их упорству, силе огромной… Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом они проделали этот путь – с севера Руси, с Волги, с Дона – на Алтай. Я только представляю, а они его прошли. И если бы не наша теперь осторожность насчет красивостей, я бы позволил себе сказать, что склоняюсь перед их памятью, благодарю их самым дорогим словом, какое только удалось сберечь у сердца: они обрели – себе и нам, и после нас – прекрасную родину. Красота ее, ясность ее поднебесная – редкая на земле».