Вашингтонская история - [72]

Фейс подумала о мистере Каннингеме, о Томми Беркете, Абе Стоуне, об обществе «Медицинской помощи Испании» и драгоценных офортах Гойи.

— Признаю себя виновной! — воскликнула она.

— Боюсь, что это еще один случай недозрелого антифашизма, — вздохнул сенатор. — Обычно это всегда трудные случаи. «Из достоверных источников известно, что данная особа вела активную и разнообразную деятельность в пользу красной Испании…» — Сенатор Кахилл умолк, снял очки и легонько постучал ими по столу. — Я доскажу вам остальное. Тут есть длинные, подробные отчеты о каждом собрании, на котором вы бывали, и почти о каждом произнесенном вами слове, — даже на пикниках и вечерах, устраиваемых с целью сбора средств для испанских республиканцев. Ясно, что это работа одного, а то и нескольких «добровольных тайных агентов» — этим названием они деликатно заменяют слово «шпик». Уже с давних пор за вами организована слежка.

— Один вопрос, сенатор, — сказал Чэндлер. — Есть ли в этом досье упоминание о том, что в доме миссис Вэнс якобы стоит бюст Карла Маркса?

— Нет… тут об этом ничего не говорится. Упоминается о ее обыкновении покупать книги, о том, что она читает. Но о бюсте ни слова. А вот несколько необычное сообщение: «Испанское посольство запрашивало о деятельности данной особы». — Сенатор круто повернулся к Фейс. — Значит, вас, детка, знают и во франкистской Испании, и я, в ваших же интересах, советую вам туда не показываться!

Страх и смятение, владевшие ею, мгновенно растворились в горячей волне гнева. Как это унизительно, как непристойно — американские агенты и агенты Франко шпионят, вынюхивают, и каждый факт могут исказить или подтасовать! И сейчас не ее лично оскорбляла эта унизительная непристойность — ей было больно за свою родину. Она вспомнила, как любил эту страну отец, — и его любовь теперь предана!

— Мой отец, — звонко сказала Фейс, — мой отец когда-то состоял в испанском дипломатическом корпусе. Он ненавидел фашизм во всех его проявлениях. Он ненавидел его в Испании, и, наверное, такую же ненависть вызвали бы в нем проявления фашизма и здесь!

— М-м, — промычал сенатор и, снова водрузив очки на нос, стал листать страницы досье, пока не нашел то, что хотел. — Это разъяснит один вопрос, о котором я чуть не позабыл, а вопрос довольно важный, поскольку о нем говорится в досье. Вот что здесь написано: «Есть веские основания сомневаться в том, что данная особа является подданной Соединенных Штатов. Ведется дальнейшее расследование». — Он поднял глаза на Чэндлера и серьезным тоном спросил: — Как вы это оцениваете?

— Я уже принял это во внимание, — ответил Чэндлер. — Мы просматривали метрические записи.

В первый раз Фейс уловила в голосе Дейна уклончивые нотки. «Но почему он избегает этой темы? — с недоумением подумала она. — Непонятно, какие могут быть у него причины — разве только угроза новых и очень тревожных осложнений?» И она вдруг поняла, что не решится спросить его об этом. Она слепо верила Чэндлеру; он сам скажет ей, если найдет нужным. Но есть нечто такое, что она должна узнать немедленно, ценою любого душевного потрясения.

— Сенатор, — проговорила она, и голос ее сейчас был так же тверд, как и воля, — будьте добры, скажите, кто на меня донес?

Сенатор нахмурился, прикрыл глаза и задумчиво потер лоб.

— Шпики засекречены, — ответил он с оттенком злости. — Их имена не упоминаются в досье, а донесения подписаны только шифром. Я это знал, потому попросил, чтобы мне дали заодно именной список. — Он помолчал, открыл глаза и взглянул ей прямо в лицо. Его румяные щеки стали багроветь от разгоравшейся злобы. Он вздернул подбородок.

— Ну и вот, — продолжал он, — короче говоря, они отказали. На том основании, что они должны охранять своих осведомителей-патриотов. Отказали наотрез — даже мне!

10

Гнев еще пылал в ней, как тлеющие угли, раздуваемые мехами. Когда Эвелин и Мария шутливо пожелали ей «доброго утра» в четыре часа дня, она сердито бросила: «Отстаньте!» Она сорвала на них злость и тут же пожалела о своей резкости. Но досье казалось ей настолько несправедливым, что она была просто не в состоянии снести даже шутки.

Достав зеркальце и губную помаду, Фейс швырнула сумочку в ящик письменного стола. У нее было ощущение, будто она вся в грязи и пыли, вся истерзана. Однако в зеркале она увидела, что лицо у нее почти такое же, как всегда. Только губы сжаты плотнее да легкая вертикальная морщинка пролегла на гладком лбу между неправильно изогнутыми бровями.

Фейс вдруг заметила, что у Эвелин и Марии необычайно взволнованный вид. Она положила зеркальце.

— Что с вами? — спросила она.

Эвелин, передернув плечами, вполголоса сообщила:

— Он утром приехал из Нью-Йорка, и весь день нам от него так попадает, — только держись!

Речь шла, разумеется, о мистере Каннингеме. Придираться к служащим — как это на него непохоже, особенно после служебной поездки; он всегда возвращался освеженный и в отличном настроении. Он считал, что всех вашингтонских деятелей надо бы заставить время от времени ездить по стране, чтобы они поближе знакомились с простыми людьми и не забывали, что призваны служить народу. Но большинство слишком крепко держится за свои письменные столы и свои чины. А Дьювела Каннингема такие поездки всегда приводили в прекрасное расположение духа.