Варяжские гнезда - [44]

Пересвет и его товарищи слышали об амазонках еще в Танаисе, но считали их совершенно истребленными и были очень удивлены, узнав, что в скифских степях их еще много. Еще более поразили их рассказы Люми о жестоких обычаях женщин, увечащих своих детей. Они ей это высказали.

У этой лихой наездницы, неукротимой в боях, на глазах появились слезы.

– Да, сарматы! – сказала она. – Жестокий обычай у нас. Я сама пережила, чего стоит он материнскому сердцу. Я никогда не поддавалась искушению вольной любви с чужеземцами. Такова доныне живет моя мать, добродетельная Ваапукка; таковы были мои бабушки. Все мы рано избирали себе мужей и иных никогда знать не хотели. И у моей матери, и у обоих бабок от рождения ноги неравной длины. Нас родилось семь сестер. Из них три хромают, а четыре бегают хорошо. Взяла я мужа, когда мне было пятнадцать лет. От него имею трех дочерей и одного сына. Юмал дал всем дочерям моим крепкие и совершенно ровные ноги. Они в бегу даже лучше наших скороходок перегоняют. Муж мой, Савупойка, из такого же честного рода, как и я. Чужестранцев у них тоже от древних веков не бывало. Родился он хромым, но по ошибке, старая айти[27], выпившая перед обрядом меду гораздо больше, чем следовало, сломала ему ногу не ту, которая была слабее от рождения, а совершенно здоровую, и свернула ее в колене так, что колено более никогда у него не разгибается. Он все-таки прекрасный мужчина, высокого роста, широкий в плечах, с огненно красными волосами. Муж мой добрый; по всем работам в доме помогает и детей так бережет, что на войну и на охоту ухожу я совершенно спокойная. Сын у нас родился в самое несчастное время. Была у нас война с волгарями. Мы их разбили, но в одной из битв мне сломали колено и изуродовали навсегда. Долго я лежала и только второй месяц начинала вставать и ходить на костылях, когда родился сын. В последние дни, перед тем как айти мне позволила вставать, мой Савупойка ступил неосторожно на покривившееся бревно пола, нога подвернулась, костыль выскользнул, и он упал и переломил себе и другую ногу. В день рождения сына он лежал совершенно беспомощный. Сын родился крупный, здоровый, – продолжала Люми, – совершенно похожий на меня – то же розовое лицо, те же черные глаза, только волоса не мои черные, а его – красные, как свежая медь. Позвали мы старую айти Кананньейто, для совершения молитв: благодарственных – Юмалу и умилостивляющих – Керемету. Этих мы не хотели, так как и моя мать, и мать моего мужа никогда Керемету не молились, а только его проклинали, – за что весь род наш считается раскольничьим и неблагочестивым. Но старуха не хотела нас даже слушать. Обоим богам она принесла в жертву по козлу: Юмалу – белого, Керемету – черного. В девятый день настало время обряда ломания ноги. Мы оба с мужем умоляли айти сделать ребенку увечье возможно легкое. Но она сказала нам: «Керемет требует детских слез, они ему сладки. Если боги наказали вас сыном, я его сделаю угодным для богов, а не для вас, нечестивых родителей, не чтущих Керемета». Я и муж мой разразились горькими рыданиями и упрашивали старуху не заставлять ребенка страдать слишком сильно и, как делают некоторые, вывихнуть ему колено или ступню, не ломая костей. Но Кананньейто озлобилась нашими возражениями и не слушала нас. Она позвала служанок и скопцов и заставила держать ребенка, кричавшего отчаянным голосом. Принесли наковальню с углублением и молот, употребляемые у нас для совершения обряда, считаемого священным. Старуха положила на наковальню ногу ребенка и, вместо одного раза, три раза ударила по ней, переставляя ее всякий раз и произнося то мольбы Юмалу, то заклинания Керемету. Ребенок кричал изо всех сил, но неистовая Кананньейто, не помня себя, пела, плясала и била ребенка. Потом она повернула ему ногу вправо и влево, распевая сиплым голосом воззвания к богам. Затем она села за угощение, и мы должны были ее чествовать и пить с ней мед и подавать лучшие куски, пока ребенок наш кричал и плакал не переставая. Меду старуха выпила много и начала хвалиться своими чудными лечениями болезней и всегда верными предсказаниями. Наконец она ушла. Нога ребенка опухла втрое толще, чем это бывает при обыкновенных переломах – и начала чернеть от ступни до колена. Укачивавший ребенка скопец сидел и горько плакал. «Умрет ребенок! – говорил он. – Знатная Люми! Пошли за айти Киркаскиви. Она сильная. Ее Юмаль любит, и Керемет не устрашает. Ее многие не зовут, потому что неправоверной считают. Она Керемету жертв не приносит, а только одному Юмалу. Она всех вас, повелителей наших, излечит и ребенка твоего, владыку слуг твоих, спасет. В молодости она была храбрейшая хивэваймот; всю Каму реку, которая за Волгой течет, прошла и с биармалайнами сражалась. Ей там стрелой правый глаз выбили. Зато левым видит она все, и на земле и под землей, а под землей еще лучше, чем на земле. Как стара стала и не может на войну ходить, Киркаскиви богам молится, да людям помогает: больным советами, бедным хлебом, а всем добрым словом. А на благодарность Киркаскиви не зарится. Что от богатых получит, то бедным отдаст».