Варварская любовь - [18]

Первые дни было тяжело. В книжном магазине он купил все, что нашел про малышей. Туго разбирающий слова, он рассматривал картинки, в основном изображавшие кормящих женщин. Не зная, как Луиза назвала девочку, он дал ей имя Иза, и та смотрела на него снисходительным или скорее терпеливым взглядом. Он купил молочную смесь и новую одежду, ползунки с застежками на ногах, желтый сарафанчик. Он заплатил женщине, чтобы днем присматривала за ребенком, сообщив, что его жена умерла. Он жил в мотеле, пока не снял дом в Нью-Джерси, за несколько улиц от хорошего района. Впрочем, комнаты были тесными, стены недавно покрасили, и он носил Изу погулять и посмотреть на большие дома с лужайками и бассейнами.

Удивление так и не проходило. Он размочил и содрал гипс, чтобы укладывать дочку на свою шишковатую руку, величиной чуть ли не с нее саму, и кормить или мыть другой рукой. Он часто думал о времени, когда с ними, в его юности, жила тетка с детьми, вспоминал ту радость и ожидание радости. Но хотя Иза оставалась спокойным, внимательным ребенком с глазами светлее, чем у матери, случались ночи, когда он держал ее, плачущую по необъяснимой причине, на истерзанных руках, сидя в слишком тесном кресле, не понимая, когда боль утихнет. Но был и объяснимый плач, как когда он менял подгузник и нечаянно уколол ножку булавкой. Однажды он сообразил, что не знает, когда она родилась, так что он просто выбрал день за несколько недель до того, как он увез ее.

Чтобы его не нашли, он купил мокасины, твидовые брюки и яркую спортивную куртку, и сообщил соседям свое фальшивое имя.

Я стесь, сказал он, я Уильям Уайт, что они, зная об отсутствующей жене, приняли за переделку Вильгельма Вайса или чего-то в этом роде. Его как-то даже пригласили на обед. Он стоял среди соседей и держал Изу на руках. Одни соседи были венгры, другие – поляки, все нескладные, ни на кого не похожие. Он немного выпил, посмотрел телевизор, сказал, ну что ж, ладно, спокойной ночи. Он не знал, что должен был принести еды в общий котел. Больше его не приглашали.

Хотя денег было достаточно, он старался понять, чем же ему, одному с ребенком, заполнить долгие годы.

Гуляя по богатым районам, он видел мужчин в костюмах, направлявшихся холодными утрами к станции или возвращавшихся, чтобы появиться во внутренних двориках с сыновьями и футбольными мячами.

Джуд думал о черном, который подобрал его в Луизиане, о той короткой поездке в темном лесу. Джуду немного было надо – только сложить себе жизнь.

Зима тянулась мучительно медленно. Он купил телевизор, стул, тюфяк. Иза всегда спала у него на руках, пока он смотрел передачу за передачей и когда пытался расшифровать смысл книг о воспитании младенцев. Единственная инструкция, которой он не следовал, – посещение докторов. Страх быть пойманным пересиливал страх перед болезнями. Луиза являлась ему во сне. Она улыбалась ему, как всегда, когда они были близки, или спала, как мертвая, с раскрытыми ладонями. Когда он просыпался, ряд домов за окном казались вагончиками игрушечного поезда, бегающими по рельсам детской железной дороги. Часто ночные кошмары о потерянных косточках Иза-Мари смешивались с видениями яростной Луизы и каких-то мужчин в синих пиджаках при свете качающихся ламп. Она, наверное, ищет их, сожалеет о том, что научилась от бабки лишь знахарству и акушерству. На минуту он задумался о том, как мучителен процесс рождения. Луиза ведь была еще почти девочкой, и он подумал, как же она страдала, рожая. Он решил никогда о ней не думать; постепенно этот обман эмоций стал истиной, и больше он о ней не думал. Но иногда нервы, порванные на матчах в прошлом, звенели в теле, и, томясь во сне, он чувствовал на лбу кончики ее пальцев, как тогда, когда она лечила его рану и удерживала.

С первым же теплым солнечным днем весны он стал гулять. Он не замечал ни расстояний, ни направлений, просто брел с Изой на руках и бутылочкой в кармане, так что он мог присесть на парковой скамейке или на ступеньках общественного здания и покормить ее. Он отрастил бороду и не стригся. Завидев его, люди на улицах оторопело замирали. Неделю за неделей, каждый день он шел, удивляясь, что солнце заходит слишком быстро. Вскоре он уже мог посадить дочку на плечи, и эти минуты стали самыми первыми ее воспоминаниями: пальчики, вцепившиеся в рыжие космы, которые, будто одеяло, укрывали ее ножки от ветра, улицы с косым светом, городские сумерки и небоскребы Нью-Йорка, сверкающие вдали, будто корзины с бриллиантами. Он шел, по-боксерски сутулясь, и держал ее за ножки так, что даже когда она засыпала, то не могла соскользнуть. Все было как в книжках, которые давал ему читать кюре: блуждания, год, переходящий в лето, осень, ледяные кристаллы на рассвете на окнах. Он закутывал ее в одежки и шарфики, нес, будто кокон, в руках, а она моргала, разглядывая снежинки. Снова настала весна; они уходили еще дальше, пересекали мосты под металлическими стропилами, под переплетенным светом и попадали в Манхэттен. Он глазел на миловидных продавцов сквозь витрины магазинов, на собственное огромное отражение, которое пугало его самого, на смеющуюся девочку с курчавым медным нимбом вокруг головы, на ее кулачки, держащие его космы, будто вожжи. Они забредали в Бруклин и Квинс, где черные глядели на него с немым уважением из-за его уродства и мощи, из-за незамысловатого счастья на лице. И обратно – Палисадес, Энглвуд Клиффс и Форт Ли, Эджуотер – и вот они дома, в своем пустом доме, заблудившемся во времени. Они недолго спали и снова шли. Неутомимый, он шел вдоль реки, ловя уголком глаза переполненный город, движение через реку на Генри-Гудзон-паркуэй, Гуттенберг или Вихокен, пассажирские паромы и снова город с шеренгами домов. Ветки Центрального парка на фоне высоких, сверкающих зданий. Зажигались уличные фонари. Городские сумерки освещали воду. Иза носила панамку – потом она долгие годы хранила эту таинственную вещь.