Варшавский договор - [78]

– А ты хотя бы позвонила? – нетерпеливо спросила Гульшат.

– Думаешь, надо?

Голос у старшей сестры был затравленный.

Гульшат чуть не взорвалась, подышала и сказала:

– Надо, прямо сейчас. Или хочешь, я вызову? Ну хорошо. Паспорт у тебя с собой? Ладно, давай, если что, звони – или лучше нет, пока не надо, я сама перезвоню, когда тут закончу. Целую.

Она торопливо убрала телефон и огляделась. Гульшат стояла возле дворника, который так и таращился, но уже не сквозь нее, а в сторону проходной, подсвеченной зелеными цифрами 8.05. Туда же смотрел нахохлившийся Захаров. Выразительно так.

Гульшат опять изобразила сожаление и побежала к проходной.

Сразу их никуда не пустили. Захаров несколько минут ругался. Из-за стеклянной перегородки выскакивали персонажи, растущие старшинством, как в подкидном дураке – охранник, старший смены, начальник охраны, кадровик, из дирекции кто-то. И каждому Захаров все более спокойным и оттого страшным тоном напоминал, что мы вообще-то звонили, мы вообще-то согласовали, мы вообще-то хозяева и мы вообще-то должны немедленно пройти. Он не угрожал и не качал права, и от этого всем становилось жутко. Больше всех Гульшат, которая тряслась третьи сутки. Но она-то привыкла. А солидные дядьки в мрачных костюмах явно не имели опыта впадения в беспросветный ужас. Когда колода иссякла, длинный дядька с рыжими бровями встал перед выбором: звать генерального на проходную, пропустить к нему гостей, или, например, истребить гостей на месте чем-нибудь хорошо заточенным. Выбор был страшным, брови у дядьки совсем покраснели. Но Захаров не стал ждать итогов. В нашей стране ждать итогов выборов – только время тратить, механически подумала Гульшат, когда Захаров зажатой в руке допотопной дерматиновой папкой осторожно, как стеклянный шкафчик на колесиках, отодвинул рыжего и легонько подтолкнул грозную и старательно не трясущуюся хозяйку мимо. Сквозь турникет, дверь, дворик, еще дверь, сквозь охранников, по лестнице до третьего этажа, по пустому коридору, сквозь приемную и невыносимый запах кофе, в знакомую дверь со знакомой табличкой «Генеральный директор». Без фамилии.

Запнулась Гульшат не оттого, что отвлеклась на Людмилу Петровну, которая выпучилась на нее из-за чудовищной своей кофеварки. Не отвлекалась Гульшат на секретаршу, на дверь она отвлеклась. Со стороны смотрелась, наверное, как баран у известных ворот, но плевать. Потому что это ведь была папкина дверь. Она всегда тут была, с табличкой без фамилии. Раньше была обыкновенная советская, с шпоном под орех, потом, в кооперативные годы, вычурно резная по дереву и блестящая лаком, как глупое весеннее солнышко, а теперь вот тяжеленная красно-коричневая, Гульшат сама ее выбирала, сама объясняла, какого цвета табличку делать, и сама рисовала шрифт, который будет смотреться лучше всего. Папке выбирала, объясняла и рисовала.

А теперь за этой дверь сидел не папка.

Ну, значит, я буду сидеть – или тот, кого я сюда посадить хочу, резко вспомнила Гульшат и чуть ли не с ноги открыла кабинет.

Шестаков сидел за папкиным столом и смотрел на пустую столешницу. Ну, не пустую – была там папкина подставка под документы, монитор с клавиатурой и руки Шестакова. А письменного прибора с подарочными часами, который папке подарил трудовой коллектив на пятидесятилетие, не было. Сократил, видимо, Шестаков. И теперь думал, кого бы еще сократить. Или как иным способом изуродовать папкин – вернее, мой уже, – завод.

Удивительно крепко думал.

Гульшат ожидала, что Шестаков вскочит и начнет орать. Про его характер по Чулманску плескались такие слухи, что брызги долетали даже до Гульшат, которая месяц ничего не слышала и при которой все, кроме Айгуль, переходили на неприятный шепот.

Шестаков был жесткий менеджер со скверным характером – больше насчет срезать, чем насчет исправить. Чтобы он прямо орал, Гульшат, правда, не слышала, но после вчерашних предварительных бесед, которые, по словам захаровских дружков на заводе, Шестакова завели до черного звона, она совершенно не исключала бешеной встречи. Распаляясь, не исключала даже, что Шестаков, наоборот, молча полезет драться. И тут уж Гульшат дожидаться помощи Захарова или еще кого не будет. Схватит графин – и графином. Где стоял графин, она помнила.

Ее ждали два сюрприза. Графина не было. А директор так и сидел за папиным столом, как первоклассник утром второго сентября – тихо и с пониманием, что вляпался всерьез и безнадежно.

Еще в кабинете не было накурено, как при папке, наоборот, было свежо и чересчур пахло дорогим одеколоном – остро знакомым. Модная, видать, марка, пользующаяся повышенной популярностью у дорого одетых мужчин средних лет. Что быстрых, что заторможенных.

– Здравствуйте, Сергей Иванович, – вежливо сказал Захаров, немножко выждав.

Шестаков не ответил. Захаров поднял брови, и тут в кабинет втиснулась спохватившаяся наконец Людмила Петровна.

Раньше она при виде Гульшат немедленно принималась кудахтать комплименты. Теперь не знала, что сказать, и переводила взгляд с хозяина на – а на хозяйку ведь. И помалкивала, и не выпихивала обширным бюстом непрошеных гостей. Явно знала, что не гостей, что на хозяйку. Ничего удивительного. Секретарши да шофера всегда больше всех знают. Работа у них такая.