Варшава, Элохим! - [39]

* * *

22 июля 1942 года численность солдат, несущих службу вдоль стен гетто, значительно увеличилась; усиление нарядов предвещало недоброе. В десять часов утра в юденрате пропала телефонная связь, а несколькими минутами позже в кабинете Чернякова появился штурмбанфюрер Хефле с незнакомым Адаму офицером. Хефле опустился на стул, размашисто закинул ноги в высоких кавалерийских сапогах на деревянную столешницу и, разминая пальцами сигарету, объявил о переселении евреев на Восток: минимальная норма отправки – шесть тысяч человек ежедневно, первый эшелон сегодня в 16:00. В гетто было приказано оставить только членов семей сотрудников юденрата и рабочих, способных послужить промышленности Третьего рейха, – всего около пятидесяти тысяч человек. Вбив Чернякову в голову последнее число, штурмбанфюрер ловко пригубил размятую сигарету и с аппетитом прикурил от тоненького пламени зажигалки. Перед глазами онемевшего главы юденрата как в тумане плавали холеные руки с розовыми ногтями, равнодушное лицо и серебряный блеск кольца «Мертвая голова» с рунами SS и черепом. Зажигалка клацнула, захлопнулась и легла в карман; сухие губы пошевелили сигарету, сдвинули ее к уголку рта. Из-под фуражки на Чернякова посмотрели непроницаемые, какие-то стерилизованные глаза. Глава юденрата попросил не включать в списки на отправку детей из приютов, но Хефле даже не дослушал просьбу, грубо перебил и повторил приказ, пригрозив расстрелять жену Чернякова, если депортация будет сорвана. Все это время второй офицер молча шарился по ящикам Адама, как обнаглевший карманник, заглядывал в бумаги, шелестел, брезгливо щурился.

Приказ был донесен до жителей квартала. Немецкая пропаганда присовокупила к этой новости сообщение о том, что всем добровольно прибывшим на Умшлагплац, площадь перед старым зданием бывшей школы, где следовало ждать отправки поездов, будут выданы три килограмма хлеба и мармелад. Однако поверили немцам далеко не все. За дело взялась еврейская полиция, две сотни украинцев, эстонцев, латышей и литовцев под руководством нескольких десятков эсэсовцев – началась травля. Квартиры вытряхивали и свежевали – семьи бойко сыпались из них на асфальт, а прислужники немцев топали следом, гнали дубинками, рявкали, скрипели зубами, горланили хриплыми голосами. Штыки и приклады проламывали фанерные стенки и доски паркета – солдаты искали спрятавшихся в тайниках евреев, хватали за грудки и бороды, подгоняли ударами промеж лопаток. Улица затрепетала, заклубилась, жители сшибали друг друга с ног, пытались вырваться из цепких клешней, причитали, молились и бились в истерике. Изрезанные подушки плевались лохматыми перьями, раздавались хлопки выстрелов, звон битого стекла, плач детей.

Умшлагплац наполнялся. Люди сидели на пыльных чемоданах, нервно озирались и жались к родным. Над головами мелькали круглые фуражки с синим околышем – еврейская полиция с дубинками стояла в оцеплении, стараясь упорядочить взволнованную толпу. Запах испражнений, скомканная под ногами одежда, клубы пыли – беспросветные и плотные, как содранная с земли шкура, скальпом стянутая со своего основания и задранная кверху людскими головами.

Эсэсовцы установили на площади пулемет, евреи оглядывались на вороненый ствол и патронную ленту станкового MG 34, вжимая головы в плечи. Вот раздался гудок паровоза, через несколько секунд появился густой дымок, царапающий облака, а там выглянул и сам поезд: вагоны медленно тянулись по рельсам, точно ненасытная змея; раздался редеющий стук колес – тормоза взвизгнули, – лязг буферов; зачернели открытые пасти вагонов для скота, похожие на распахнутые гробы, от скотовозок воняло известью и хлоркой; поезд угрожающе коптил, пускал пар, тянул за струны железнодорожную ржавую скрипку – похоронная мелодия тяжелых составов. Раздался приказ встать и отправиться в вагоны, чемоданы подписать и оставить: они поедут следом в другом составе. Многие не хотели расставаться с вещами, продолжали тащить свою ношу – таких «воспитывали» прикладами. Самые осторожные евреи перекладывали в наволочку наиболее ценное, но большинство просто накрывали громоздкий багаж верхней одеждой, чтобы не привлекать внимание.

Семьи трамбовали в состав, заталкивали детей в каждую щель, присыпали ими, как песком: если места не оставалось, закидывали младенцев в вагоны поверх голов, как маленькие авоськи или хлебные сайки. Двери захлопывались, щелкали засовы, а потом составы один за другим с резким толчком отчаливали, облизывая промасленными колесами матовые рельсы, и начинали торопиться. Проглоченные поездами люди исчезали за горизонтом, растворялись в черном дыме паровозов, траурной фатой тянувшемся за вагонами. Площадь стихала. Рабочие собирали урожай из неподвижных чемоданов, несли имущество на склады, где все тщательно сортировалось: женская одежда, мужская, очки, белье, обувь, украшения, расчески, столовые приборы, радиоприемники, бритвы. Беспечные лица обнимающихся на фотографиях людей лапали равнодушные пальцы, семейные снимки сваливали в кучу и сжигали – утилизированные воспоминания утилизированных людей.