Вариации на тему - [15]

* * *

Оставьте меня в покое,

наедине с собою,

наедине с тобою.

Ветер в ушах свистит.

Это я про другое,

про белое, дорогое,

там, где всё до кости.

Спускается мрак на местность,

потоки воды чудесной

в чужих берегах шумят.

Тихие, чудные песни

как партизан молчат.

В серой пустой скворешне

снег хоронится вешний,

но от тепла плывёт.

Близко кончина века.

На обороте мрака

дальний фонарь горит.

Старый звонарь сидит.

Склад в опустелой церкви

не освещает мёртвый

потусторонний свет.

Да там никого и нет.

* * *

Чёрная бабочка села на переносицу.

Чёрные крылья сложила.

Как твоё имя, SSN[4] и отчество —

одиночество. Слушай, милый.

Отечество тлеет, как лес на Кольском.

В трамвайном парке провода в сосульках.

Имярек помер, не жалко нисколько,

и переименованы переулки.

Все те, кого любишь ты, постарели:

соли, суставы, ВСД и сахар.

Но душа – всё та же. Зайдёт с метели,

принесёт слойки и свежий рахат —

лукум из любимой булочной.

Улица марта ждёт, как школьник каникул.

Зачем ты себя всё время мучаешь

в прокрустовом ложе, в своём curriculum.

Любовь живёт, стирает, обедает.

Беды идут чередой, как слоники.

Музы играют в скрэббл по средам.

Твою историю расскажет Андроников.

Я просыпаюсь, и бабочка крылья

расправила чёрные. Поминай как звали.

Как её звали: Надежда, Вера?

Всё пропадает в дневном провале.

В электричке

Станция Монино. Последняя остановка.

Дождь за окном идёт от Перловки.

Гречка в авоське, фига в кармане.

Тихо душа засыпает в вагоне.

Лица плывут за окном, как в прибое,

струи воды по гальке в Джанкое…

В тамбуре дух чьего-то «Прибоя».

Время засыпет всё дорогое

и без тебя аккурат обойдётся.

Так что дивись, покуда глядится.

Лица родные, плывущие лица.

Но, не грусти, авось обойдётся.

Болшево скоро, моя остановка.

* * *

Засохший кактус на окне.

Её кричащее молчанье.

Да будь ты проклята, страна,

коль искалечена судьба,

самой душой неузнаваемая.

Блюдут ублюдки свой уезд.

Процедит: слово; кликнут: дело!

Послушно пахнет русский лес.

Но чёрной кровью тяжек вес

у обездушенного тела.

* * *

Что мы знаем об озере?

Что замерзает, дышит,

манит, хранит

потерянный браслет.

Его теперь никто не ищет.

Уже сколько лет?

Уж сколько лет

мне кажется тем

славным летом,

когда грибы косить

косой.

У озера нас больше нет,

но за прибрежной полосой

лежит обломанная палка.

Тогда, взбираясь вдоль ручья,

я понял, ты теперь ничья,

и ничего теперь не жалко.

Но озера дрожит мираж,

дробясь в листве.

Я вниз устало иду один,

узнав немного об озере

и о себе, а твой браслет

на дне бездонном,

оброненный неосторожно,

спит в замороженной воде.

* * *

Пройтись. Купить котам паштет

и облачко тоски развеять,

в уже очнувшейся листве

Москву весеннюю заметить.

И до угла дойдя, забыть,

зачем я вышел в это утро.

Порой спасает просто быт

и замолкает Заратустра.

Купить повыше, на углу,

лукошко ягод, дольки дыни.

На час не вороша золу

и не массируя гордыни.

За супом полверсты пройти,

чтоб подсознание заснуло

и осветило два пути

пешком в Безбожный переулок.

Помедлить в парке у реки

до возвращения в пенаты,

туда, где ждут меня коты.

Они ни в чём не виноваты.

Но там, с собой наедине,

в просветах поднебесных окон,

душа моя горит в огне

и стих роняет ненароком.

* * *

Голос всегда напряжён немного,

потом звенит (сосуд открытый),

впадает в беседу.

Я снова в дороге, собрался наскоро,

но готовый, побритый.

Не знаю зачем, но куда-то еду.

А ты подскажешь, зачем мне это.

Таможенной декларацией все слова.

Приезд и отъезд (за один день).

Насколько легче не быть поэтом.

Работа, радость, судьба, еда.

Отъезд, приезд, Шишкинский лес.

Сухой остаток – тебе спасибо

за мой транзитный бесцельный маршрут,

к сестре на чаёк.

Прекрасный обман: стихи-плацебо.

Закончился срок.

Но тебя там ждут,

кто с жалобой давней,

кто бежит с таблеткой,

а то и сырники перепадут.

Глядишь, погладят, откроют клетку,

оставят без сладкого, но поутру

пойду пройтись к засохшему пруду

в райском саду, закрытом на переучёт.

Всё запродано, штемпелевано,

во главе Иуда,

но речистая речка к морю течёт.

* * *

Их линии не параллельны – в клин.

В конце концов останешься один

и ищешь их колеблемые свечки,

знакомый угол, вид на водосток.

Я узнаю, где запад, где восток,

по той же неосознанной привычке.

Светает рано. Касса заперта.

Слова ночные плавают у рта,

как бабочки-ночницы возле лампы,

возле души. И только гул от дамбы

доносит ветер тёмный до утра.

Я путешествую теперь в такой тиши,

что остаётся много для души:

в жестянке чай и голоса на дисках,

где шепчут строки тихое «ищи».

Обрывки песни в мире бессловесном.

Дожди, туманы, лихорадка, но

в долинах светлых – тёмное вино.

И сквозняки вдруг обернутся речью,

словно слова, что светятся под вечер,

которым суждено.

Кирпичная стена

В той кирпичной стене – три окна.

За одним выживает жена

и в глубинах невидимых прячет

молока убежавшую пену,

в двух мазках Млечный Путь обозначив.

За другим – чей-то медленный быт.

Непрямой и рассеяный свет

освещает поверхности жизни:

чашку, книгу, и чей-то берет,

и какой-то предмет бесполезный.

А за третьим окном, там – нет-нет

и появится лёгкая тень,

то бормочет во сне фортепьяно.

Всё потом затихает на день.

Только ритм незакрытого крана.

Но с подушки мне видно одно

замурованное окно.

Аккуратная старая кладка,

лёгкий мох, и в споре со сном,

знаю я, что там, за окном,