Вариации на тему - [12]

словно Лермонтова души зола.

Уильям Блейк расстегнул ворот,

увидел уголь. Похоронен чёрт знает где.

Этот стержень, лезвие, конус,

уходит под землю,

в последнюю осень. Моросит

до обеда. И после. Скучно на даче.

Чеховы съехали. В Ялте скучно.

Ферзя увезли. Тихи поля Галлиполи.

Дарданелл блеклый берег. Победители в фесках

слепы, пьют чай из мензурок.

Доктор Живаго устроился на две ставки.

Хватает на отпуск на Валдае.

Там тоже дождь и татарва. Ничего нового.

Болезнь развивается естественным образом.

Бузина, белена да черемша.

В завещании – два кота и приёмная дочь.

Последнее простят, но не забудут.

Или забудут, но не простят. Что ещё хуже.

Вот и последнее слово приветствия.

Здравствуйте, как поживаете?

Меня зовут Лена. А как же ещё?

Воистину, уже в трёх поколениях нету фантазии.

* * *

Всё, что заплачено и оплакано,

всё, что замётано и отведено,

метит судьба нитями белыми,

словно на шкуре звериной отметины.

Ну и пора, пока зарубцуется,

дышишь и куришь, чай без сахара.

Ночью тиха непроезжая улица,

в этих местах не нужна охрана.

Ни она, ни охранная грамота не надобны.

Морен надолбы как замка башни.

Пошли мне туда письмо до востребования.

Помнишь, как было в жизни вчерашней?

Ходишь к окошку, смотришь на девушку.

Она стареет от раза к разу.

Пора принять, наконец, решение,

и всё разрешится совсем и разом.

А я всё жду – может быть, сбудется,

давно пора смириться с данностью.

Молоко да хлеб, в небе туманность.

Вот стол да порог, вон небесная лестница.

* * *

Минус двадцать пять. Лафа, ребята!

Милый репродуктор поцелуй.

Ледяное утро безвозвратно

превратилось в мёрзлую золу.

Чёрный ход забит ещё с гражданки,

с тех времён последних белошвеек.

Дворники хрустели спозаранку

чёрным льдом по слюдяной Москве.

Шли они, лимитного призыва,

и крошилась винегретом речь.

Южная, тверская и с Сибири,

и темнела беспредельно ночь.

«Ароматных» дым атакой газовой

исподволь по домовым углам.

И отец, пропахший йодом, камфорой

и Вишневской мази сытным запахом,

тихо вслух Есенина читал.

* * *

Ты когда-нибудь снова входил в свою прошлую жизнь,

где твои зеркала висят по текучим стенам?

Проснись, говорит она, говорю – проснись!

Это только ночная дикая пена.

А ты, как зомби, идёшь один, говоришь с детьми,

в голове крутишь Солярис, чай пьёшь с тенями.

Проснись, живи третью жизнь – она всё твердит.

О чём говорит, когда близкие приходят за нами.

И чтоб ты ни делал, куда бы ни шёл,

заломив на седой голове незримую кепку, —

далеко не уйдёшь. Так зияет неровный шов.

Ползёт, на живую нитку любви сшитый некрепко.

Так всё узнаваемо, зримо при свете сквозного дня,

больнее и резче, чем донной бензо-диазепиновой ночью.

Как жить так можно – теряя, бросая, раня,

когда время не лечит и боль пульсирует горше?

* * *

Где-то в сознании – газгольдеры, чёрные дыры, аспид нутра,

как эпидемия гриппа мятежных двадцатых.

Кроется предназначенье на дне до утра,

Родины дальней верста в цветах полосатых.

В сотках на всех, в набухающих венах дорог,

в небе отёчном, нависшем над городом сонным,

где продолжается кем-то отмеренный срок,

но воспрещается вход посторонним.

Я постою, стороной по краю пройду

вдоль государственной, мне неизвестной границы.

Лица родных и друзей поплывут поутру

в свете Господнем, в преддверии тихого сердца.

И не понять, почему же ещё невдомёк —

так далеко на окольном пути провиденья:

город в тумане, где мы проживаем вдвоём.

Но не помогут от грусти эти картонные стены.

* * *

Я проснулся, забыл две строчки.

А потом нахлынула муть с панталыку.

Так подумаешь, а что проку, не проще ли?

Вести, хлопоты как из ведра с дыркой.

Вести, новости, день ненадёванный,

грусть невесомая лучом подсвечена.

Вот и странник тот очарованный

превращается в жида вечного.

Безъязыкого в бесконечности

слов стихии, явлений чуда.

Там, по пересечённой местности,

архетипом плывёт Иуда.

Словно душный туман от фабрики

тех мазутных годов идиллии.

И чернеют в земле сребренники,

где Иуду давно зарыли.

Мы бредём от холмика к холмику,

и не видно на расстоянии

в дымке утренней того облика.

Что-то там мерцает за облаком,

а приблизишься – медленно тает.

* * *

Холодок бежит за ворот.

Поводок плывёт по горлу.

Человек бежит за город.

Далеко не убежишь.

Ешь изюм, малину, творог.

Минералка – по утрам.

Ты же сам себе не враг!

Так подольше поживёшь.

Только не глядись в осколок:

там ограда и овраг.

* * *

Химчистка, девки, кот уставший

бредёт на цепи в городской окрестности.

Здесь, в государстве орла и решки,

я занимаюсь подпольной деятельностью.

Виртуальная жизнь, ветра от гавани

на излёте зимы к сетям астении.

Уплывает облако в дальнее плавание

и оседает на дальнем сервере.

Имперский путь за кордоном тянется,

пылит дорога навстречу Аппиевой.

Вряд ли судьба до поры изменится,

но пора уже выдавливать каплю

за каплей, что на лето и задано.

Ветер гудит в проводах разлуки.

Скрипит турникет райского сада,

чужая жена заломит руки.

А я привык. Вот, билет уже выписан.

Рожа на визе – хоть в барак транзитом.

В метели мерцают бледные лица

на отмороженном том граните.

Метёт позёмка в полях безвременья,

виза ветшает в столе одноразовая.

«На будущий год», – говорят евреи.

И последнее слово ещё не сказано.

* * *

Она, в принципе, безответна.

Обращайся к самому себе,

невольно жестикулируя,